И пели птицы...

Уир пытался убедить капитана Грея, что пехоте следует уделять больше внимания безопасности или по крайней мере обращаться за помощью к полевым саперным ротам, но под конец разговора обнаружил, что согласился — в благодарность за то, что пехота обеспечивает защиту его шахты, — возложить на своих бойцов еще больше хозяйственных работ. И задумался, не этой ли ценой расплачивается он за щедрость, с какой Стивен потчевал его виски.

В самом начале списка Уир поставил «проверить щиты». Бойницы часовых защищались металлическими щитами, однако некоторые из них были повреждены или приведены в негодность осколками снарядов, пулеметными очередями и пулями снайперов. Починки требовало и проволочное заграждение, хотя от этой работы ему удавалось пока уберегать своих бойцов. Пехотинцы вешали на проволоку пустые консервные банки — то была тревожная сигнализация, которую, впрочем, приводили в действие только крысы. Когда лил дождь, вода стекала с проволоки в висевшие на ней жестянки. По поводу скорости их заполнения постоянно заключались пари: чья жестянка полнее, тот и выиграл, — но существовали и суеверные страхи касательно участи того, чья консервная банка наполнится первой.

Уира привлекали издаваемые банками звуки. Как-то раз во время затишья он сидел на огневой приступке, ожидая возвращения ушедшего на обход Стивена, и вслушивался в музыку жестянок. Пустые звучали громче, наполнявшиеся порождали восходящую гамму. Налитые до краев создавали лишь плотный барабанный ритм, — если только не перекашивались, отчего вода, изливаясь, исполняла громкую вариацию. Уир слышал со своего места десятки жестянок, наполненных и звучавших по-разному. Слышал, как ветер колеблет проволоку — она издавала фоновый стон, временами резко усиливавшийся, а затем снова спадавший до простого аккомпанемента. Ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы различить в этой консервной музыке мелодию, а возможно, вообразить ее, и она ласкала его слух — в отличие от страшного грохота орудий.

Время шло к вечеру, а Уиру хотелось поспать, пока не начались ночные работы. Этой ночью им придется помочь пехоте в переноске боеприпасов и рытье новых выгребных ям. Нужно будет также подновить траверсы и стены траншей — и это помимо обычных работ под землей.

Прежде чем лечь, он навестил своих бойцов. Они курили, латали форму. Одежда их требовала починки особенно часто, и хотя каждый солдат орудовал ниткой и иголкой по-своему, все достигли в обращении и с ними изрядного мастерства.

Подбодрив бойцов несколькими словами, Уир вернулся к себе и лег. Утром он побывал в штабе батальона — о Стивене туда никаких сведений не поступало. Если бы он был жив, считал Уир, то как-нибудь исхитрился бы прислать ему весточку, хоть пару слов. Пусть даже медики ничего не сообщили о нем батальонному командиру, Стивен был достаточно изобретателен, чтобы связаться с другом.

Уир закрыл глаза, попытался заснуть. Стоило бы написать письмо ближайшему родственнику Стивена, если такой найдется. В голове Уира начали складываться фразы. Он был совершенно бесстрашен… он служил вдохновляющим примером… он был моим лучшим другом, источником сил и опорой. Пустые слова, которыми заполнялись многие письма домой, не могли, похоже, описать роль, сыгранную Стивеном в его жизни. Глаза Уира наполнились слезами. Если Стивен погиб, он тянуть эту лямку дальше не сможет. Он станет искать смерти, пройдется по брустверу, пошире откроет рот, когда новое облако фосгена поплывет над ними, и пусть телеграмма летит на тихую улицу в Лимингтон-Спа, где его родители и их друзья живут, не ведая ни забот, ни мыслей о том мире, который познали они со Стивеном.

8

Стивен Рейсфорд заселял свое тело заново, клетку за клеткой, и медленное продвижение на очередной дюйм вперед приносило и новую боль, и застарелое ощущение того, что значит быть живым. Койка, на которой он лежал, не была застелена, зато его почти с головой накрывала грубовато-уютная старая льняная простынка, ставшая в результате многочисленных стирок и дезинфекций немыслимо мягкой.

Каждый вечер боль в руке и шее усиливалась, однако невыносимой он ее не назвал бы, и уж во всяком случае она не мучила его так, как раненого, занимавшего соседнюю койку и, по всему судя, видевшего боль воочию: видевшего, как она склоняется над ним. Хирург, что ни день, отсекал новый кусок его тела, пытаясь обогнать гангрену и всякий раз отрезая меньше, чем следовало. Когда раненому меняли повязки, из тела его вырывалась, словно какой-то вселившийся в него победительный дух, струя жидкости. Он лежал рядом со Стивеном, заживо разлагаясь, с каждым днем все больше напоминая тех, кто повисал на колючей проволоке и менял цвет с красного на черный, пока не осыпался гнилыми спорами на землю.

Однажды утром на другом конце палаты появился молодой солдат лет девятнадцати с заклеенными кусочками бурой бумаги глазами. На шее у него висела карточка с личными сведениями, которую главный врач госпиталя, вспыльчивый мужчина в белом халате, внимательно прочитал, после чего вызвал себе в помощь медицинскую сестру, молодую, от силы двадцатилетнюю англичанку.

Вдвоем они начали раздевать солдата, явно вот уж месяц не мывшегося. Сапоги его словно приклеились к ногам. Стивен наблюдал за ними, гадая, почему медики не позаботились отгородиться от палаты ширмой. Ранее он произвел подсчеты и установил, что перед своим прибытием сюда не снимал носки ровно двадцать два дня.

Когда сапоги удалось наконец стянуть, палату наполнил такой смрад, что сестру вырвало в каменную раковину, соседствовавшую с койкой. Стивен слышал, как главврач кричит на нее.

Они сняли с юноши одежду, но когда черед дошел до белья, главврачу пришлось резать его скальпелем. В конце концов юноша остался стоять перед ними голышом, если не считать бумажек на глазах. Верхний слой его кожи исчез, уцелели только полоски — там, где ее защитили портупея и поясной ремень.

Юноша попытался закричать. Рот его раскрылся, жилы на шее напряглись, однако из поврежденной гортани не вырвалось ни единого звука.

Главврач отлепил бумажки от глаз. Щеки и лоб юноши отливали фиалковой синевой. Из глаз сочился гной, как при остром конъюнктивите. Их промыли с помощью резиновой спринцовки, в которую сестра набрала какой-то лекарственный раствор. Тело немого юноши напряглось и одеревенело. Медики попытались смыть с него грязь и копоть, но он уворачивался и от мыла, и от воды.

— Нам необходимо вас помыть, молодой человек. Стойте спокойно, — сказал главврач.

Они провели юношу через палату, и, когда оказались вблизи Стивена, тот увидел, что тело его покрыто узором ожогов. На нежной коже подмышек, на внутренней поверхности бедер выросли и уже полопались огромные волдыри. Дышал он короткими рывками. Его уговорили прилечь на койку, но, едва коснувшись простыни, тело юноши изогнулось дугой. Терпение врача лопнуло, и он, надавив ладонями на грудь обожженного солдата, принудил его лечь. Солдат распахнул рот в беззвучном протесте, с губ его полетела желтоватая пена.

Врач ушел, оставив сестру сооружать над койкой юноши самодельное подобие деревянной палатки, поверх которой она набросила ткань. После этого она все-таки принесла в палату ширмы и отгородила юношу от других раненых.

Позже Стивен мысленно отметил, что она спокойно обрабатывает раны его соседа и даже корит того за крики, но, выходя из-за ширм, всякий раз сокрушенно заламывает руки — буквально заламывает, Стивен такого жеста никогда прежде не видел.

Однажды он поймал ее взгляд, улыбнулся, надеясь успокоить. Его-то раны заживали быстро и уже почти не болели. Когда врач пришел его осмотреть, Стивен спросил, что случилось с юношей. Оказалось, что довольно далеко от передовой он попал в облако газа и, ослепленный хлором, вломился в подожженный снарядом дом.

— Глупый мальчишка не натянул вовремя противогаз, — сказал главврач. — Учат их, учат.

— Он умрет?

— Скорее всего. Газ повредил печень. В организме уже начались необратимые изменения.

Шли дни, и Стивен заметил, что, приближаясь к ширмам, за которыми лежал отравленный газом юноша, сестра неизменно замедляет шаг, а глаза ее наполняются предчувствием жуткого зрелища. Глаза были синими, волосы, убранные под накрахмаленную шапочку, светлыми. У самых ширм она почти останавливалась, затем набирала воздуха в грудь и решительно приподнимала плечи.

На третье утро юноша обрел голос. И начал молить о смерти.

Сестра немного раздвинула ширмы, и потому Стивен видел, как она с великой осторожностью приподняла палатку над обожженным телом, повернулась и уложила ее на пол. Потом осмотрела тело, прикасаться к которому было запрещено, взгляд ее перешел от сочащихся глаз к щекам, шее, сожженной груди, паху и подрагивавшим ногам. И бессильно развела руки в жесте материнской любви, как будто это могло утешить несчастного.

Он ничем ей не ответил. Сестра взяла со столика у койки бутылку с маслом, склонилась над раненым. Тихо вылила немного масла ему на грудь, и юноша тонко, как животное, завизжал. Сестра отступила на шаг и подняла лицо к небесам.