И пожнут бурю
Шрифт:
Однако все восемь писем, что пришли Жёву в ответ на его объявление, оказались просто благодарственными грамотами, в которых писалось примерно одно и то же: «Сердечно благодарим Вас за оказанную честь и доверие в данном деликатном торговом вопросе и желаем поскорее найти честного и уважаемого покупателя для предлагаемого вами товара. Мы же по горькому стечению всяких пренеприятнейших обстоятельств, мало от нас зависящих, в данный момент времени никак не имеем возможности приобрести у Вас сей замечательный товар и так же сердечно просим у Вас прощения за трату средств на производство присланной нам недавно брошюры». В общем, отнекивались, как могли. И так во всех восьми письмах. Сложно судить о том, каковы были причины всеобщих отказов. Это могли быть и финансовые проблемы откликнувшихся господ (хотя цену Жёв запросил и без того небольшую), и политические факторы, основанные на возможном более ужесточенном отношении европейских властей к подпольной работорговле. В сущей действительности сложно узнать. Однауо, как и подобает благородным и воспитанным господам, клиенты в своих длинных грамотах, скрепленных сургучными печатями, рассыпались в угодливых комплиментах, призванных вроде бы утешить и взбодрить незадачливого торговца. Разумеется, для сохранения
– И почему всё так… – негодовал Жёв, развалившись в кресле за столом и раскуривая трубку. – Жизнь то и дело пытается наказать нас за наши грехи, однако почему она почти никогда не дает нам возможности исправиться, посылая один удар за другим? Я отправил объявления в десять крупнейших портов Средиземноморья, и из восьми из них уже пришли отказы. Если так пойдет и дальше, то мне останется выбирать одно из двух зол: отдать Омара на невольничий рынок где-нибудь в Мавритании или казнить его. И оба этих варианта режут мне сердце и пытают душу.
– Ваше превосходительство, – лейтенант Лассе с позволения майора присел в кресло для посетителей и робко замолвил, – не нужно забывать, что ещё не пришли ответы из Марселя и Константинополя. Надежда должна жить во что бы то ни стало!
Жёв медленно поднялся с кресла и подошёл к окну напротив своего рабочего стола. Из окна открывался чудесный вид на Оран. Здание комендатуры гарнизона находилось на возвышенности, а кабинет Жёва был на втором этаже, что позволяло обозревать весь город в ясные дни. К тому же, из окна майора можно было наблюдать Оранский порт. В него заходили как торговые, так и военные корабли, поэтому необходимо было постоянно следить за ним. В те годы имперские зодчие уже обосновались в Алжире и активно работали над перепланировкой прибрежных городов на французский манер, рассчитывая при этом сохранить историческую архитектуру в центральных кварталах. Оран не являлся исключением в этом плане. К моменту назначения Жёва комендантом крепости, городские набережные уже были облагорожены мощеными мостовыми, газовыми фонарями и деревянными скамейками. Мостовые ровными линиями вели в разные стороны и переходили в маленькие аллеи и бульварчики с высаженными вдоль них еще молодыми и невысокими кипарисами, которым предстоит еще взмыть ввысь и заслонить собою знойное средиземноморское Солнце. До массового переселения французской буржуазии в Алжир оставалось еще примерно пятнадцать лет, так что арабское большинство тогда, в эпоху Второй империи, не понимало и крайне неохотно принимало любые нововведения колонизаторов. Поэтому в Оране в годы службы Жёва еще не строили красочные дома и не разбивали во двориках и на пустых балконах чудесные сады. Даже фонари имелись лишь на набережных, в крепости и местами в остальных частях города – преимущественно в кварталах расселения французских переселенцев, уже прибывших из метрополии. Большая же часть города, с ее маленькими глиняными домиками и чрезвычайно узкими улочками, оставалась нетронутой. Из-за этого по ночам город погружался во мрак и жизнь в нем прекращалась и возрождалась лишь с появлением солнечных лучей. Вечерами Жёв выходил на балкон своего кабинета и любовался спящим городом. Оскар Жёв, погружаясь в раздумья о мировом бытии, отвлекался от насущных проблем, имел возможность хоть немного отдохнуть и расслабиться. Но в последнее время Оран был атакован грозами, и шторм мог нагрянуть в любой момент, поэтому старый офицер не выходил на балкон, а лишь наблюдал за городом сквозь стёкла оконной рамы.
– Мне уже почти шестьдесят лет, Рене, – обернувшись к своему адъютанту, простонал Жёв. – Ждать осталось мало, меня могут отправить на пенсию в любой момент, а Омара повесить на следующий день. Вернее, уже нельзя ждать. Просто невозможно. Я слишком сильно привязался к этому наглому арабу, чтобы терзать себя муками ожидания прощания. Я хочу поскорее отдать его кому-нибудь, а от того, что осталось лишь два города – Марсель и Константинополь – у меня почти нет надежды. Из Константинополя вряд ли придет письмо вовсе, потому что турки с нами крайне неохотно сношаются: после войны с Россией наш император решил забыть о дружбе с османским султаном и уже который год яростно защищает Рим и Папу от Гарибальди.
– Значит, остался один Марсель, ваше превосходительство. Я слышал, что там часто останавливаются состоятельные господа в поисках прислуги.
– Я был в Марселе года три назад. И знаешь, что я там увидел? – Жёв снова сел в свое громадное кресло и стальным взглядом посмотрел на своего адъютанта.
– Нет, ваше высоко…
– Ничего я там не увидел! – Жёв не сдержался и ударил кулаком по столу, да так, что лейтенант Лассе дернулся от неожиданности. – Нет в Марселе ни невольничьих рынков, ни подпольных торговых баз, ни контор по поиску объявлений. Я отправлял туда объявление, надеясь, что получу положительный ответ из какого-нибудь другого города! Однако теперь же именно Марсель может спасти жизнь Омара от безвременного её прерывания и мою душу от путешествия в Ад! Я отводил месяц на поиски хорошего покупателя. Раз вариантов почти никаких нет, то придется ждать хоть какого-нибудь человека, готового купить у меня этого беса. Но я не допущу, чтобы его отправили на рынок или надели петлю на шею!
– Ваше превосходительство, – всё также робко и боязно говорил Лассе, – а если всё-таки из Марселя придёт отрицательный ответ на ваше объявление. Что же вы будете делать? Как поступите?
– Я даже мысли сейчас такой не допускаю, – злобно пропустил сквозь зубы Жёв. – Но если такое произойдёт, то я выберу меньшее из двух зол – отдам приказ о казни Омара, чтобы он не мучился.
Пару минут в кабинете царило молчание. Лассе смотрел на майора и не понимал, откуда в его холодном сердце, больше похожем на часы, чем на орган, появилось столько любви и заботы к совершенно чужому и чуждому ему человеку. Лейтенант отдавал себе отчет, что старик ни за что не отдаст приказ казнить своего личного пленника из старческой слабости, а потому решился на продолжение разговора:
– Прошу заметить, ваше превосходительство, – более уверенно, чем ранее, но всё равно также робко и боязливо сказал Лассе, – что многие офицеры,
и я в том числе, не буду от вас скрывать сей факт, крайне обеспокоены слишком сильной привязанностью Вашего превосходительства к этому арабу. Я понимаю, что это ваш личный пленник и вы воспитали из грязного повстанца достаточно порядочного, Господи прости, человека. Но вы перешли все границы недавним своим решением!Жёв еле сдерживал в себе приступ гнева, потому что не мог себе представить, что будет слушать упреки от собственного адъютанта. Но он пока держал вулкан в себе, постепенно краснея и насупливаясь.
– Как ваш адъютант, – всё ещё продолжал Лассе, не имея желания остановиться и, кажется, всё смелея и смелея, – позволю себе сделать вам замечание и высказать своё личное недовольство вашим поведением и конкретно совершенным вами поступком.
– Всё сказал? – Жёв был в невероятном изумлении от слов Лассе. Майор никак не мог ожидать от этого маленького лейтенанта такой дерзости. – А теперь уходи с глаз моих, пока я самолично не вышвырнул тебя вон!
Лассе пришлось подчиниться. Однако ушел он с чувством облегчения, потому что знал, что прав, и Оскар Жёв также это понимал, потому так разгневался на адъютанта. Сам Жёв был в смятении. В армии то и дело вспыхивали акты неповиновения приказам майора, из-за чего удвоились случаи отправки провинившихся на гауптвахту и применения телесных наказаний. Обещанный Жёву чин полковника испарился вместе с утренними каплями росы, и он продолжал оставаться единственным во всей колониальной Африке майором-комендантом крепости такого значения. К примеру, комендант Алжира носил чин генерал-лейтенанта и был офицером Ордена Почетного Легиона, хотя и был младше Жёва на девять лет. Это всё сильно раздражало старого майора. Иной раз он даже подумывал об отставке, но чувствовал, что пока не пришло время для этого.
Сразу после ухода Лассе Жёв вышел на балкон, позабыв о грозах. Слушая крики чаек вдали, и засматриваясь на Оранский порт, майор также и отвлекал себя и от мыслей о судьбе Омара. Теплый, не совсем приятный для нормандца ветер обдувал седые пряди старика и напоминал, что тот находится в Африке, пусть климатом сравнимой с Каталонией, но все же в Африке. За годы в Оране Жёв так и не смог до конца адаптироваться под алжирский климат, из-за чего часто страдал. К шестидесяти годам он хоть и болел, но на пенсию не собирался, как и всякий уважающий себя и свою службу военный, а уж особенно служивший в месте, где распространен сепаратизм, если не мечтал, то уж точно имел сильное желание погибнуть в бою. Эту мысль он пронес через всю свою жизнь. Начав служить ещё семнадцатилетним юношей, Оскар Жёв побывал во всех колониях Франции, начиная с Мартиники на Карибах, и заканчивая Чандернагором в Бенгалии. Несколько десятков раз он принимал участие в сражениях против англичан и коренных народов, которых считал низшей расой. Он вообще не особо любил негров, арабов и прочих темнокожих, в основном за их убеждения и веру, а не за сам цвет кожи, хотя и он играл большую роль. Жёв следовал устной доктрине императора, что французы в колониях – это вершители судеб тех народов, которые проживали в землях, завоеванных Империей, и французы должны быть судьями для их жизней, должны миловать и казнить, поощрять и наказывать, наставлять на путь истинный с помощью обучения французскому языку и католических проповедей, ведь язык и вера – объединяющие факторы для великой империи. Жёв непреклонно следовал этой доктрине, именно поэтому он первым делом обучил Омара французскому языку, письменности и чтению. И пусть в истинную веру обратить своего пленника майор не смог, привив этому грязному арабу европейские манеры, культуру поведения и общения, этикет, он уже сделал прорыв, потому что Омар стал отличаться от того же Жёва лишь цветом кожи и верой.
Именно сейчас, в тот момент, когда, казалось, решалась судьба не только Омара, но и самого майора, Жёв стоял на балконе и предался размышлениям:
«Что же творится в этом мире, Господи? Если я разгневал тебя лояльным отношением к этому неверному братоубийце, то позволь же замолить грехи, позволь же исправиться в верном служении Тебе, но не в монашеском деле, а в мирском, в военном. Позволь же нести и дальше Твою великую и справедливую волю в край темноты и рек крови, в край, что зовется Магрибом. Я искуплю свои грехи во имя Тебя, Господи. Но если же я не грешен пред тобой, и Ты не гневен на меня, то скажи, почему я так боюсь и страдаю? Неужто ли этот араб так дорог мне? Нет! Я не могу считать его дорогим для себя человеком. Он – жалкий пленник, предатель, братоубийца, лжец! Но я обучил его тому, что знал сам, как нормандец и француз. Тогда почему я так страдаю, Господи? Я буду счастлив узнать, что Омар уехал куда-нибудь в Индию или Аравию. Но если же он вынужден будет остаться в Оране, то Ты, Господи, видимо наказываешь меня. Казнить Омара – это казнить мою душу! Я был бы спокоен, если бы он погиб на войне или скончался от болезни, но лично своими устами отдать приказ о расстреле я не смогу. Господи, почему я так тяжело это воспринимаю? Я выносил десятки, если не сотни смертных приговоров, но я всегда был холоден к тем, кого приказывал лишить жизни. Возможно, потому что не знал их так глубоко, как я знаю Омара. Именно поэтому, Господи, мне хочется, чтобы этот дерзкий и свободолюбивый араб поскорее покинул это место, этот город, забыл о том, что живет такой старик, по имени Оскар Жёв. И только когда он очистит душу от желчи. Только тогда я буду спокоен».
Глава VII
Еще почти две недели ждал Жёв писем из последнего города, вселявшего в него надежду – Марселя. Он уже получил от генерал-губернатора Алжира письмо, в котором предписывалось не позднее чем, через три недели незамедлительно казнить Омара, и Жёв, то и дело хватаясь за сердце, преисполненный печали и страха, даже думал о том, как это совершить. Омар же замкнулся в себе. Он мало ел, мало пил. Камера, в которой его держали, была невыносимо мала и пуста. Единственное окно едва пускало солнечный свет к узнику. Из других камер доносились голоса презиравших араба французских арестантов. Все они искренне желали увидеть его смерть – мерзкого чудовища, как им казалось. Ненависть эта отчасти была оправдана. Ведь Омар до пленения участвовал в рейдах на французские гарнизоны, атаковал патрули, грабил караваны и совершал прочие преступления, за которые любой французский гражданин, являющийся патриотом своего государства, его приговорил бы к казни. Любой, кроме Жёва. Раньше то, может быть, до знакомства с ним, старый майор немедля отдал бы приказ о расстреле, но теперь же все было совсем по-другому.