И придут наши дети

По коридору приближался какой-то мужчина, его голова была опущена, словно он пересчитывал под ногами грязные плитки. Было ему лет тридцать пять, может, чуть больше, лицо уставшее, волосы над нахмуренным лбом поредели. У него под мышкой была зажата газета, в глазах — беспокойство. Якубец не обратил бы на него никакого внимания, но этот мужчина остановился как раз перед дверью номер шестьдесят четыре, недоверчиво посмотрел на ее закрытые створки, потом на пришпиленную бумажку и, прочитав ее, уселся на скамейке рядом с Якубом.

Когда будешь писать об этом, вспомнил Якуб слова Прокопа, запоминай, все, каждую мелочь, каждый жест и каждое слово, даже то, как человек выглядит и во что одет, иной раз вот такая деталь поможет тебе понять целое. Прокоп позвал его к себе сразу после редколлегии, сказал, что он советовался с главным и они решили, что Якубец начнет работать в его отделе и в его, так сказать, ведомство будут входить суды, законы, параграфы, судопроизводство. Для начала это лучше всего, убеждал Прокоп. Познакомься-ка ты основательно и с другой, более темной стороной общества — для молодого журналиста это хорошая школа, и, наконец, многие великие журналисты начинали именно с судебной хроники. Можно писать о преступности, о хозяйственных правонарушениях, о молодежи, об авариях или, например, о разводах, тема эта неимоверно широка и сложна. Возьми какой-нибудь конкретный бракоразводный случай, поговори с судьей, с психологом и социологом, познакомься со статистикой, с общественными последствиями разводов, с детьми в разведенных семьях и до конца недели — это, правда, не слишком большой срок — напиши аналитический, правдивый и волнующий материал о росте числа разводов.

Он услышал торопливые шаги, по коридору шла высокая стройная женщина и острыми каблучками выстукивала по плиткам какое-то спешное сообщение. В одной руке она сжимала сумочку, а в другой — держала ладошку маленькой девочки. Девочка худенькая, белокурые волосы непослушно вьются вокруг овального личика — между матерью и дочерью было не только внешнее, но какое-то еще и скрытое сходство, оно угадывалось в упрямом и непреклонном взгляде, в слегка устремленном вперед наклоне фигуры, в резкости и решительности движений. «Если это она, — подумал Якуб, — если это пани Грегорова, то в ней явно что-то истеричное и мало приятное». Когда женщина подошла ближе и кивнула на приветствие мужчины, сидящего на скамейке, Якубец подумал, что все-таки она красива и привлекательна.

Но зачем она привела на судебный процесс дочку, это же так жестоко и так бессмысленно! Зачем она пришла сюда с ней, в это мрачное здание, в это пугающее место, чего она хочет этим добиться? Произвести впечатление? Или же что-то продемонстрировать отцу и своему теперь уже бывшему мужу?

Женщина села на другой конец скамейки, так что Якубец оказался между двумя супругами. С напряженной шеей и застывшим лицом она смотрела на дверь судебного зала и, лишь изредка поворачивая голову, делала замечания девочке. Своего мужа она вообще не замечала.

— Инга, что ты делаешь?! Инга, поправь блузку! Инга, вынь палец из носа, слышишь?!

Инга бегала по коридору от отца к матери, вскарабкивалась на скамейку, прыгала и совершенно не понимала серьезности и остроты ситуации. Перебегая от отца к матери, она натолкнулась на нетерпеливо ерзающего на своем месте Якуба и без всякого стеснения заговорила с ним, глядя на него вызывающими, дерзкими глазами. Однако Якуб уловил в них какой-то призыв, просьбу согласиться с чем-то крайне важным, тайным и жизненно необходимым, чего взрослые никак не могли понять. Улыбнувшись, он ответил ей, но мать сгребла ее в охапку и притянула к себе, как будто хотела показать, что девочка принадлежит только ей и что она ни с кем не желает ее делить: ни с мужем, ни с этим случайным соседом по скамейке.

К удивлению Якуба, дверь отворилась изнутри, из нее выглянуло бледное, безучастное и совершенно равнодушное женское лицо («Наверняка секретарша!» — подумал Якуб) и неопределенно кивнуло сидящим на скамейке. Дверь, однако, снова закрылась, и в коридоре повисла напряженная тишина. Всех поразило, что дверь открылась изнутри, хотя никто из них не видел, чтобы кто-нибудь прошел в эту комнату по коридору. Словно кто-то уже запустил тайный механизм справедливости, отчужденный от людей, ожидающих в коридорах, и словно справедливость подчинялась, другим законам, доступным только ей и начисто исключающим какое-либо вмешательство человека.

А когда Якуб Якубец поднялся, встала и Грегорова и быстро, как бы желая ему сказать: «Не спешите! Сейчас наша очередь!» (как в магазине, как возле кассы, как всюду, где надо терпеливо и униженно ждать чужого согласия), вошла вслед за Якубом в судебный зал, волоча за собой Ингу.

Зал судебных заседаний номер шестьдесят четыре представлял собой небольшую комнату с деревянным полом, несколькими рядами стульев, с двумя столами, придвинутыми друг к другу, и с двумя окнами, обращенными к высокой стене Дворца юстиции. Обыденная безликость источала мрачный, суровый холод, а запыленные окна без штор и выдвинутые из рядов стулья лишь усиливали гнетущее впечатление. За столом сидели три человека, и с первого взгляда казалось, что это просто стена из черных мантий, некое сооружение из законов, лишенное человеческих лиц, какие-то безликие роковые фигуры. И только потом, когда все уселись — Грегорова с дочерью у самого окна, ее муж — прямо против сдвинутых столов, а Якуб — сзади, — эти мантии ожили, задвигались, изменили положение и открыли свои лица. Оказалось, что посередине сидит седоволосая женщина, а по бокам от нее — двое пожилых мужчин. Над столом наклонилась судья и голосом, привыкшим говорить о чужих печалях, начала зачитывать общие сведения, и тут же затрещала пишущая машинка. Якуб внимательно слушал слова судьи. Монотонным и слегка уставшим голосом она читала, кто и где родился и что привело этих людей с совместным прошлым, с конкретным положением и точным, надежным адресом к столу, покрытому выцветшим сукном.

Ему не хотелось признаваться, но он чувствовал разочарование, досаду, ибо процесс разбирательства был однообразным, почти усыпляющим и скучным. Представление о том, что он напишет драматический и захватывающий репортаж о разводах, стало рушиться, и он чувствовал полную растерянность от лишенного какой бы то ни было человечности судебного процесса, за которым он мог только угадывать драматизм человеческих судеб. Все было статично до ужаса: повторяющиеся непрерывно слова, даты, параграфы, стук печатной машинки. Двигалась только маленькая Инга, она непоседливо вертелась и все пересаживалась со стула на стул. Якуб снисходительно поглядывал на нее, и вдруг он понял взаимосвязь между этой ситуацией и другой, похожей, которую сам пережил когда-то и которая сохранилась в памяти, как запах сушеного яблока, и которая напоминала ему почти забытую боль. Якубец никогда не любил думать об этом, старался спрятать поглубже все эти воспоминания, но время от времени они упорно всплывали на поверхность памяти и мучили его отупляющим горем.

Воспоминания были неясными и туманными, скорее сохранились какие-то случайные детали, синие униформы и грубые ремни с блестящими пряжками, графин с водой на столе, измятый мокрый материнский носовой платок, потом лицо отца с синеватой щетиной на впалых скулах. Все остальное вызывало в нем скуку и раздражало таким же однообразием, как ожидание сладкого в детском саду. Он постоянно ждал, что отец поднимется и уйдет с длинной скамейки, где сидели несколько мужчин, таких же, как он, придет к матери и скажет ей своим сурово-нежным тоном, чтобы она не хныкала и что на людях так не годится. Отец поднялся, чтобы посмотреть на Якуба, и мальчик поймал его просительный, затравленный взгляд, лишенный всякой надежды. Этот взгляд встревожил его так, что помутилось в голове. Отец поднялся, но двинулся куда-то прочь, медленно и неуклюже пробираясь между мужчинами в униформе, уже в дверях он еще раз оглянулся, но искал глазами не жену, а Якуба, который непонимающе смотрел, как закрываются двери за отцом. Потом он услышал только грохот стульев и материнский плач.

Так же смутно он помнит залы ожидания, другие униформы со сверкающими пряжками, потом странную комнату, разделенную проволочной сеткой, и два тонких одинаковых стула. За сеткой — лицо отца, пропахшая потом одежда, быстрые слова, лишенные всякого содержания, и нетерпеливые взгляды, срывающийся голос матери, и снова долгая дорога в запыленных поездах.

Отца осудили, и он умер ровно через месяц после возвращения из тюрьмы. Якуб уже подрос, и он простил отцу все, даже то, что друзья с улицы дразнили его: «Эх, Кубо, дурачок Кубо, отец-то твой сидит в кутузке! Да это тот Кубо, у которого отец каторжник!» Он простил ему ботинки с протертыми подметками и заплатанные штаны, которые должен был носить, он простил ему и нелепую, неожиданную смерть, и его осунувшееся, неподвижное лицо, заросшее синеватой щетиной, утопавшее в бархате подушек.

Иногда, глубокой ночью, когда он вдруг просыпался, напуганный неожиданным звуком или неотвязным кошмаром, он чувствовал в горле сладкий комок боли, и в памяти всплывал затравленный взгляд отца, его согнутая спина, выражающая покорность, а потом его облик терялся в дверях, ведущих куда-то в неизвестность. Он не мог заснуть и все думал о невразумительных отцовских словах: «Забудь, сынок! Забудь об этом, то была ошибка. Не повторяй ее, не терзайся, не порти себе жизнь! Забудь как можно скорее ошибки отцов!»