И придут наши дети
Шрифт:
— Ты вынужден был идти на компромиссы? — спросил он, стараясь подавить в своем голосе нежность.
— Если я когда-то и шел на компромиссы, так только потому, что думал о детях. — Прокоп-старший повернулся и посмотрел сыну прямо в глаза, потом, понизив голос, добавил: — А дети теперь меня этим же и попрекают…
— Да вовсе я тебя не попрекаю.
— Вы можете быть суровыми судьями, — заворчал отец, — пока сами не начнете идти на компромиссы… ради своих детей.
Матуш хотел возразить, в эту минуту, когда они оба стояли у окна в преддверии надвигающегося сумрака, внезапно ставшие очень близкими друг другу. Ему хотелось сказать, что он не пойдет на компромиссы даже ради детей, ради кого бы то ни было, но Прокоп-старший остановил его жестом, таким резким и решительным,
— Алиса идет, — отец показал рукой на окно. — Я ее видел уже, так что пойду. В качестве няньки я, наверное, больше не нужен… — Вдруг он повернулся к сыну. — У вас с ней все в порядке?
Сын смутился. Отец задал вопрос без всякого умысла, но у Прокопа-младшего возникло ощущение, что он что-то знает.
— Да, вроде, — пробормотал он. — Все в порядке.
— Это хорошо, — сказал отец, в упор глянув на сына. Он хотел что-то добавить, но Алиса была уже в коридоре и сразу же открыла дверь в комнату.
Прокоп-старший любил невестку, хоть и не умел никак проявить это, он был сдержан, лишь изредка выдавая себя жестом, мягкостью голоса, мимолетной улыбкой.
— Здравствуй, отец! — Алиса поцеловала его в щеку. — Ты ведь не торопишься, да? В холодильнике есть холодное пиво.
И хотя Прокоп-старший покачал головой и сказал, что ему уже пора идти, Алиса заставила его сесть в кресло и упорхнула в кухню за пивом. Матуш пошел взглянуть на мальчишек.
Мартин лежал на полу и рисовал в большой тетради цветными карандашами машинки. Мишко сидел на детском стульчике и сосредоточенно откручивал лапу плюшевому медведю.
Прокоп остановился в дверях и молча смотрел на сыновей. Он почувствовал точно такой же прилив болезненной нежности, как минуту назад, когда смотрел на отца. Он подумал о неумолимом течении жизни, заставляющем человека продолжать свой род на планете, переносить из поколения в поколение нерешенные вопросы и вести бесконечный диалог между отцами и сыновьями. Он знал, что если хочет сблизиться со своими ребятами, то должен сделать это сейчас, вот в эту минуту, пока они ему еще верят, пока он является для них авторитетом и партнером в их детских играх. Вот сейчас и начинается нескончаемый разговор! Если же он забудет о них, если не станет им ближе, они начнут отдаляться от него и постепенно станут чужими.
Он уже хотел, было, опуститься на колени и показать Мартину, как надо рисовать радиатор на «Мерседесе», уже хотел объяснить маленькому Мишко, что у медвежонка будет болеть лапа, хотел побарахтаться с ними на ковре и повозить их на закорках, но тут же погасил свой порыв, он вспомнил, сколько еще работы его ждет сегодня, и тихонько затворил дверь.
В другой раз, ребята, подумал он, в другой раз. Когда у меня будет побольше времени.
Однако он знал, что другого раза не будет никогда.
Машина была запущена. По ленте медленно двигались свежие оттиски «Форума». Главный редактор нетерпеливо потянулся за газетой и стал ее пролистывать. Всякий раз, когда он держал в руках только что отпечатанный номер, в нем рождалось торжественное, почти возвышенное чувство. За этими листами бумаги, покрытыми печатными знаками, за этими еще влажными фотографиями он видел изнурительные совещания, выкуренные сигареты и выпитые чашки кофе, видел мучительный поиск слова и трудное добывание информации, видел лампы, горящие далеко за полночь, слышал стук печатных машинок этих искателей правды, видел весь этот долгий, утомительный путь в поисках знания. Он видел разочарованные лица, отмеченные страхом и тревогой, которые он так хорошо знал, видел и довольные, радостные лица над свежими номерами газеты, когда все-таки удавалось чего-то добиться. Бесконечная карусель ожидания и душевного облегчения.
Когда минуту спустя, попрощавшись с Габаркой,
с ответственным секретарем и техническим редактором, он вышел из типографии, дождь уже кончился. Здание Пресс-центра стояло величественное, блестящее от дождя, на некоторых этажах уже горел свет. Журналисты заступали на ночное дежурство, готовили новые издания, подбирали сообщения корреспондентов с мест и ЧТК. Все было в движении.Он сел в свою облупленную «шкоду» и включил дворники. Картина перед глазами то прояснялась, то затуманивалась от влаги, разгоняемой дворниками по стеклу, а горизонт за Дунаем медленно погружался в темноту. Он положил руки на руль и в ту же секунду почувствовал бесконечную усталость и опустошенность в этом своем маленьком незащищенном металлическом мирке.
Конец второго июньского дня застал директора нефтехимического комбината Юрая Матлоху в скверном настроении. Он вышел во двор своего дома, накинув на плечи черный непромокаемый плащ и натянув капюшон на голову, и из-за полуопущенных век глядел на тяжелые густые тучи, выплывающие из-за холмов и поливающие и без того расхлябанную землю новыми потоками. Он сделал несколько шагов по гравийной дорожке, при каждом движении чувствуя нестерпимое покалывание в правой ноге. Сдвинув брови и сжав зубы, он упрямо шагал дальше, словно желая наказать эту боль, растущую в нем. Он чувствовал жгучее покалывание нервных окончаний, но все-таки дошагал до самого забора, там развернулся и зашлепал назад, шаг за шагом, туда и обратно. Рядом с ним беспокойно вертелся пес. Он шагал, не останавливаясь, и боль переместилась в голову, но он делал это нарочно, чтобы не думать о худшем, не сосредотачиваться на других, более неотвязных мыслях.
Наконец он остановился и дал ноге отдохнуть, он уже не выдерживал и не мог больше так истязать себя. Опершись о забор, он смотрел на темный сад.
Он думал о своем комбинате, вспомнил вчерашнее совещание, все решения, принятые на нем, и сегодняшний контрольный обход. Вот и сейчас, глядя в черную пустоту вечера, он весь затрясся от злости. Ведь ни одно из его распоряжений так и не было выполнено, все осталось как есть и на все у этих мерзавцев нашлось объяснение. А потом начался этот ливень, оставивший у него впечатление, что наступил конец света.
Он медленно направился к дому, засунув руки глубоко в карманы плаща и глядя себе под ноги, хотя не видел даже своих ступней. Если бы его послушались, все бы теперь было иначе, размышлял он, словно позабыв о нестерпимой боли.
— А впрочем, какого черта! — бормотал он про себя. — Ничего бы не изменилось! Ведь и вчерашние меры — это те же заплаты! Уже давно надо было заменить напорный бак, уже давно надо было прочистить фильтры… Давно надо было снизить уровень производства, ведь прав был Хабер, предупреждая меня об этом… Этот Хабер… хорошо еще, что у него брат в эмиграции, иначе давно бы уселся в мое кресло! Но все равно, надо было его послушаться, надо было… Но что я мог? — Он выругался, наткнувшись на скачущего пса. — Ничего не мог. Ведь сняв напорный бак и начав прочистку фильтров, мы должны были бы остановить все цеха. А что делать с планом?! Нет, этого мы никак не могли допустить. План бы не выполнили, премии бы лишились, и пошли бы по всему заводу разговоры, мол, как же так, работаем, вкалываем, а заработков никаких, что же ты, дорогой, так о нас заботишься?! В генеральной дирекции дали бы втык, после вызвали бы в райком… Вот и объясняй там, какие у тебя сложности с поставщиками, что устарела технология и что ты не можешь постоянно подгонять людей, убеждать их, принуждать… Ах, да что говорить!
Матлоха подумал о людях, которые, как и он, сидят в ответственных креслах. Он понимает их. Не зря эти кресла такие мягкие — они подавляют. Угнетают… Ведь и другие директора гонятся за планом, ведь им тоже не хватает людей, станков, капиталовложений… Может, они точно так же не спят из-за какой-нибудь незаконченной стройки на их заводе, за которую кто-то несет ответственность, может, и они ждут каких-нибудь запчастей, которых хронически не хватает, ждут, когда кто-то придет и смонтирует оборудование… Им тоже не сладко.