И придут наши дети

И только когда правительство приняло закон о частном строительстве, национальные комитеты весьма неохотно начали принимать меры и в конце концов даже отважились выносить решения о ликвидации незаконных построек.

Дед Кубица пытался найти человеческое понимание и просил: пусть, мол, Порубан как-нибудь все это уладит. Главный, все еще находясь в полной растерянности, пообещал подумать над этим. Он попал в сложную ситуацию: с одной стороны, газета ополчалась на незаконные стройки, с другой — ему теперь надо было лично просить о легализации дедового крольчатника. Странное дело! Вот если бы решение о ликвидации построек вручили заведующему кооперацией, главному врачу Братиславы или руководителям районного масштаба, которые уже давно понастроили себе шикарные дачи и засадили участки голубыми лиственницами!

В тот раз Порубан так ничего и не предпринял, отложил это дело, и вот сейчас о дедовых кроликах ему напомнил материал Сони Вавринцовой, который готовился к публикации в «Форуме». Он дал себе слово вернуться к этой проблеме в самое ближайшее время.

Матуш Прокоп посмотрел на часы: было без четверти десять. Он со вздохом отложил рукописи и закрыл папку. Все равно до десяти прочитать эти статьи он не успеет, не говоря уже о том, чтобы их отредактировать, придумать заголовки и отдать секретарю на перепечатку. При взгляде на непрочитанные рукописи его охватило отчаяние. Эта синяя папка казалась ему авгиевыми конюшнями, расчистить которые было выше человеческих сил. Материалы все прибывали и прибывали, они возвращались из секретариата или от главного с различными замечаниями или пометками, рождались новые темы и новые авторы, и в этом непрерывном сновании бумаг Прокоп совершенно терялся. Он иногда поражался тому, что газета вообще выходит. Даже в день сдачи номера, в понедельник, еще переписывались статьи, наспех подбирались фотографии, сверялись факты.

Он часто раздумывал об организации производственного процесса в газете, о том, как можно избежать или хотя бы уменьшить постоянное напряжение, существующее между секретариатом и редакторами, между редакцией и типографией. В конце концов он пришел к выводу, что это никак невозможно, этого не потерпит сам характер работы в газете. Случалось и так, что в последний момент поступала свежая информация, происходили непредвиденные перемены, политические события, смерти, визиты, взрывы, стихийные бедствия — редакция на все должна была реагировать. А это значит, что снимается уже готовый, отредактированный и набранный материал и заменяется новым. В таких случаях никак не обойтись без суматохи, замена всегда происходила в цейтноте и в нервном напряжении. Нарушался не только привычный процесс выпуска газеты, но зачастую и ее направленность. События такого рода происходили почти каждую неделю, мир был в движении, изменялся подобно руслу своенравного потока, и редакция постоянно находилась настороже.

Прокоп решил провести оставшиеся до совещания пятнадцать минут в отделе культуры. Ходить туда он любил, потому что в этом отделе атмосфера была совершенно иной. Там не пахло дымом заводов, не обсуждались плановые показатели и результаты международной торговли, там не тянуло пушечной гарью с горячих точек планеты и не несло скукой пленарных заседаний. Там говорили о театральных премьерах, вернисажах, новых книгах, концертах, там рассказывали об актерах, писателях, критиках. И, кроме всего прочего, там была Катя Гдовинова.

В это время редакция оживала. Из двери в дверь перебегали редакторы, секретарши, авторы, отовсюду слышался стук печатных машинок, треск телетайпов, раздавались взволнованные голоса и телефонные звонки. Сквозь огромные окна в здание Пресс-центра били яркие косые лучи солнца.

Отдел культуры находился в самом конце коридора, как бы чуть в стороне от других отделов. Прокоп постучался и вошел, и тут же увидел развалившегося в кресле редактора отдела Даниэля Ивашку. Кроме него, в отделе никого не было, в соседней комнате секретарша стучала на машинке. Ивашка задумчиво уставился на стену, оклеенную плакатами.

Даниэль Ивашка был однокурсник Прокопа, оба учились на отделении журналистики. Круг его интересов сформировался уже во время учебы: он писал критические статьи, стихи, а позднее — рассказы, у него даже вышел собственный сборник, и он стал писателем. Он часами мог говорить о литературе, любил поспорить, был склонен к чудачествам. Прокоп подозревал, что он слегка рисуется, но это ему даже шло.

Ивашка пребывал в задумчивости, не обращал ни на что внимания, и Прокоп просто уселся в свободное кресло. С минуту он растерянно осматривался и, когда понял, что у приятеля нет желания разговаривать, хотел встать и уйти. Однако Даниэль тут же поднялся и стал расхаживать по комнате. Только теперь Прокоп заметил, как он тщательно и элегантно одет. На этот раз приятель входил в образ благополучного писателя, эдакого скучающего бонвивана или перспективного дипломата.

Ивашка остановился перед сидящим Прокопом.

— Знаешь, что со мной сегодня приключилось? Послушай-ка! Шел я утром в редакцию и на лестничной клетке повстречал сам себя. Мы столкнулись!

Он провел рукой по лицу и с озабоченным видом продолжал:

— Ты откуда? — спросил я сам себя. Выглядел я ужасно — мятый костюм, растрепанные волосы, бледный, заросший, под глазами круги. Я просто себя не узнал. «Откуда? — ответил я сам себе. — Из бара. Чему ты удивляешься?»

Он помолчал и, когда обнаружил, что Прокопа это не удивляет, снова заговорил:

— Взял я сам себя под руку, и мы пошли домой, чтобы умыться, отдохнуть и немного перекусить. Представь себе, что в моей комнате сидели еще два двойника — один слушал Шопена, другой — Элвиса Пресли. Я ужаснулся, господи, сколько же у меня обликов?!

Прокоп покачал головой.

— Да-а, это уже серьезно! — сказал он без тени улыбки.

— Это серьезно! — согласился Даниэль. — Шизофрения. Ты ничего такого не замечал за собой?

— Я не люблю ни Шопена, ни Элвиса Пресли.

— Раздвоение личности, — продолжал Ивашка, словно и не слыша реплики. — Кьеркегор сказал бы: «Кризис личности». У меня такое впечатление, что во мне живут два человека. А иногда — все три. А иной раз — даже целая толпа. Один думает о рассказе, другой — о рецензии, третий — о собрании. Хуже всего, что у каждого — своя точка зрения. Один ее выражает публично, второй же при этом думает, что тот — дурак и ханжа. На совещании читаешь реферат и слышишь, как сам над собой смеешься! У тебя по вечерам болит голова? Чувствуешь нечеловеческую усталость? Это все от газеты. Все от нашей работы.

Ивашка ухмыльнулся и снова уселся в кресло.

— В один прекрасный день попаду в психушку.

— Нет, ты не попадешь, — сказал Прокоп. — Ты станешь заслуженным писателем.

Ивашка весело кивнул.

— Не велика разница. Тебе этого не понять. Вы, экономисты, не способны понимать искусство.

— А искусство надо понимать?

— Ты когда-нибудь играл в футбол? — вместо ответа спросил Даниэль.

— Был вратарем в «Словане». В юношеской команде.

— Надо было тебе там и остаться.

— Ты что-то хотел сказать об искусстве.

— Мне в голову пришло сравнение: писать книгу — все равно что играть в футбол. Хочешь выиграть — соображай, избирай тактику, нападай и защищайся, терпеливо сноси подножки и умей сам бить по ногам. И ты обязательно должен забить гол.

— Не знаю, при чем тут литература.

— Когда садишься писать, перед тобой только чистая бумага, и неважно, есть в голове у тебя идеи или нет. Так и в футболе… неважно, что ты хороший игрок, если хочешь выиграть, сумей это доказать. Понимаешь?

— Нет.

— Я так и знал. Ну так слушай. На футбол ходит кто хочет. И книгу покупает кто хочет. Но только писатель знает, что такое написать книгу. И только футболист знает, каково это бегать за мячом. А вот судить у нас может каждый и о футболе, и о литературе.

— Я знаю, каково бегать за мячом, и знаю, каково писать.

— Ты пишешь не книги, а только статьи.

— Это одно и то же.

— Как же одно и то же?

Прокоп встал с кресла и сверху смотрел на узкое продолговатое лицо Ивашки.