И прольется кровь

– Футабаяма. Легенда сумо. Огромный жирный дьявол. На старт… внимание….

Я схватил его за пояс, и он оказался за кругом.

При счете 4:4 Кнут был уже таким потным и возбужденным, что, забыв про приветствие, просто набросился на меня. Я отступил в сторону, ему не удалось затормозить, и он вылетел из круга.

Лея рассмеялась. Кнут остался неподвижно лежать лицом в песок.

Я сел рядом с ним.

– В сумо есть вещи важнее победы, – сказал я. – Например, демонстрация достоинства как при победе, так и при поражении.

– Я проиграл, – прошептал Кнут в песок. – Мне кажется, когда выигрываешь, легче вести себя с достоинством.

– Я знаю.

– Тогда поздравляю. Ты – Фута… Фута…

– …баяма. И Футабаяма приветствует тебя, храбрый Хагурояма.

Он поднял голову. На потное лицо налип песок.

– А кто это?

– Ученик Футабаямы. Хагурояма тоже стал чемпионом.

– Да? Он победил Футабаяму?

– О да. Он боролся с ним. Только для начала ему пришлось научиться некоторым вещам. Например, проигрывать.

Кнут сел и прищурил один глаз:

– Люди становятся лучше, когда проигрывают, Ульф?

Я медленно кивнул. Я заметил, что внимание Леи тоже приковано ко мне.

– Люди учатся лучше… – я прихлопнул комара, севшего мне на руку, – лучше проигрывать.

– Лучше проигрывать? А что, есть какой-нибудь смысл в том, чтобы это уметь?

– Жизнь в основном состоит из того, что ты пытаешься делать вещи, которые тебе не под силу, – сказал я. – Ты будешь проигрывать чаще, чем выигрывать. Даже Футабаяма много раз проигрывал, прежде чем стал побеждать. А ведь неплохо уметь справляться с тем, что тебе приходится делать чаще всего, правда ведь?

– Да-а-а-а, – протянул Кнут. – А что тогда значит уметь проигрывать?

Я поймал взгляд Леи за плечом мальчика.

– Не бояться проиграть снова, – сказал я.

– Еда готова, – произнесла она.

Кожа трески прилипла к фольге, так что, когда Лея открыла ее, оставалось только выбирать кусочки белого мяса и отправлять их в рот.

– Божественно, – сказал я.

Я не совсем точно представляю себе, как это – «божественно», но лучшего слова я не нашел.

– Мм, – мурчал Кнут.

– Не хватает только белого вина, – добавил я.

– Сгоришь, – предупредил он, оскалившись.

– Иисус пил вино, – сказала Лея. – А с треской пьют красное вино.

Она рассмеялась, когда мы с Кнутом одновременно перестали есть и уставились на нее.

– Так я слышала!

– Папа пил, – сказал Кнут.

Лея перестала смеяться.

– Давай еще поборемся! – воскликнул Кнут.

Я похлопал себя по животу, чтобы показать, что я слишком много съел.

– Жалко… – У него отвисла нижняя губа.

– Посмотри, может, найдешь яйца чаек? – предложила Лея.

– Яйца? Сейчас? – спросил Кнут.

– Летняя кладка, – сказала она. – Редко бывает, но случается.

Он прищурил один глаз, потом поднялся, побежал и исчез за возвышенностью.

– Летняя кладка? – спросил я, откидываясь спиной на песок. – Это правда?

– Думаю, почти все бывает, – ответила Лея. – И я сказала, что это редкость.

– Как вы?

– Мы?

– Лестадианцы.

– Значит, вот как ты нас воспринимаешь?

Она прикрыла глаза рукой от солнца, и я понял, от кого у Кнута манера прищуривать один глаз.

– Нет, – в конце концов ответил я, закрывая глаза.

– Расскажи что-нибудь, Ульф. – Она положила прихваченную мною куртку под голову.

– Что?

– Что угодно.

– Дай-ка подумать.

Мы молча лежали. Я прислушивался к потрескиванию костра и шепоту воды, осторожно и радостно ласкавшей прибрежные камни.

– Летняя ночь в Стокгольме, – начал я. – Все в зелени. Все спят. Я медленно иду домой вместе с Моникой. Мы останавливаемся и целуемся. И идем дальше. Мы слышим смех, льющийся из открытого окна. Со стороны залива налетает ветерок, несущий с собой запах травы и водорослей. – Я стал напевать про себя. – Ветерок гладит нас по щекам, и я плотнее прижимаю ее к себе, и ночи нет, есть только тишина, тень, ветер.

– Как красиво, – прошептала Лея. – Продолжай.

– Ночь коротка и светла, она ускользает, как только просыпаются дрозды. Мужчина в лодке замирает, чтобы полюбоваться лебедем. А когда мы переходим мост Вестербру, мимо нас проезжает одинокий пустой трамвай. И там, посреди ночи, в Стокгольме тайно цветут деревья, а окна домов раскрашивают город в светлые тона. А город наигрывает мелодию для всех спящих, для всех, кто уедет отсюда и отправится в дальние странствия, но все равно вернется в Стокгольм. Улицы благоухают цветами, а мы только что поцеловались и медленно-медленно идем по городу домой.

Я прислушался. Волны. Костер. Крик чайки вдали.

– Моника – это твоя девушка?

– Да, – сказал я. – Она моя девушка.

– Вот как. И как долго вы встречаетесь?

– Надо подумать. Лет десять, наверное.

– Долго.

– Да, но мы встречаемся только по три минуты за один раз.

– Три минуты?

– Три минуты и девятнадцать секунд, если быть точным. Столько времени ей требуется, чтобы спеть песню.

Я услышал, как Лея поднимается и садится.

– То, что ты рассказал, – это песня?

– «Мы медленно идем по городу», – сказал я. – Моника Зеттерлунд.

– И ты с ней никогда не встречался?

– Нет. У меня был билет на ее концерт в Стокгольме со Стивом Каном, но Анна заболела, и мне надо было работать.

Лея молча кивнула.

– Наверное, хорошо так любить кого-то, – сказала она. – Я хочу сказать, как те двое в песне.

– Это длится недолго.

– Этого ты не знаешь.

– Правда. Никто не знает. Но по твоему опыту, разве это долго длится?

Внезапно налетел холодный порыв ветра, и я открыл глаза. Я заметил что-то на краю обрыва на другой стороне залива. Наверное, всего лишь очертания большого камня. Я повернулся к Лее. Она сжалась в комок.

– Я говорю, что все бывает, – произнесла она. – Даже вечная любовь.

Ветер задувал ей на лицо пряди волос, и мне внезапно показалось, что от нее исходит такое же синее сияние. А может, все дело в здешнем свете.

– Прости, это не мое дело, я только…

Я замолчал. Мои глаза искали очертания камня, но не находили.

– Ты только?..

Я сделал вдох. Я знал, что буду сожалеть.

– Я стоял под окнами мастерской после похорон. Слышал твой разговор с братом твоего мужа.