И прольется кровь
Шрифт:
Не знаю, намеренно ли Лея вложила двойной смысл в эту фразу.
Я вернулся в хижину, лег и моментально заснул, не притрагиваясь к бутылке самогона. Насколько я знаю, мне ничего не снилось. Я проснулся с ощущением, что что-то произошло. Что-то хорошее. А в последний раз подобное случалось со мной чертовски давно.
Глава 12
Отзвуки псалма медленно летали между стенами маленького молельного дома. Голоса двадцати с лишним собравшихся звучали как настраивающийся инструмент.
Я пытался следить за текстом по маленькой черной книжечке, которую мне сунула Лея. Сборник церковных псалмов Ландстада. «Одобрено Королевской резолюцией 1869 года», – было написано на титульном листе. Я немного полистал книгу. Судя по всему, с тех пор ни одна буква не была изменена.
После того как пение закончилось, один мужчина тяжелой поступью проследовал по скрипящему деревянному полу к простенькой кафедре и повернулся к нам лицом.
Этим мужчиной оказался отец Леи. Дедушка. Якоб Сара.
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, – начал он.
На это время все замолчали, позволив ему прочитать символ веры. После чтения он остался стоять неподвижно, устремив взгляд вниз на кафедру. Это длилось долго. И в тот самый момент, когда я решил, что что-то пошло не так или у него отшибло память, он заговорил:
– Дорогие христиане. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Да, мы хотели начать эту встречу во имя триединого Бога. Да.
Вновь наступила пауза. Он по-прежнему стоял, склонив голову, съежившись в великоватом для него костюме, словно страдающий новичок, а не видавший виды странствующий проповедник, о котором рассказывал Кнут.
– Потому что если человек думает о своем и о себе, то такому жалкому грешнику не стоит вставать за эту кафедру.
Он замолчал. Я огляделся. Странно, но все остальные, видимо, не испытывали никакого неудовольствия от натужных речей проповедника. Я успел сосчитать до десяти, и только тогда он продолжил:
– И то дражайшее дело, ради которого мы собрались, святое, чистое Божье Слово, – человек должен спросить себя: как мне распорядиться этим словом? Вот поэтому так трудно взойти на кафедру. Но как поступить человеку? – Он наконец поднял голову и посмотрел на прихожан. В твердом прямом взгляде не было ни тени неуверенности, ни следа смирения, переполнявшего его, если судить по его словам. – Мы – всего лишь прах. И в прах мы уйдем. Но у нас будет вечная жизнь, если только вера наша будет твердой. Мир, в котором мы живем, – это мир упадка, которым правит Князь Мира, дьявол, Сатана, совращающий паству.
Биться об заклад, конечно, не буду, но вроде бы он посмотрел прямо на меня?
– Мы, жалкие люди, должны жить в этом мире. Если бы только мы могли отречься от дьявола и с надеждой преодолеть то короткое время, что нам отпущено.
Еще один псалом. Мы с Леей сидели ближе всех к входной двери, и я подал ей знак, что хочу покурить.
Выйдя наружу, я прислонился к стене молельного
дома и прислушался к звучавшему внутри его песнопению.– Прости, но можно ли попросить у тебя один из этих гвоздей в крышку гроба?
Видимо, Маттис стоял за углом и ждал, потому что молельный дом находился в самом конце улицы. Я протянул ему пачку.
– Им удалось тебя спасти? – спросил он.
– Пока нет, – сказал я. – Поют уж очень фальшиво.
Он рассмеялся:
– О, ты научишься правильно слушать псалмы. Все люди мира считают, что важно петь чисто и правильно. Но для поборников веры чувства – это все. А почему, ты думаешь, мы, саамы, стали лестадианцами? Поверь мне, Ульф, от шаманских бубнов и целительских способностей ведьм рукой подать до лестадианских исступленных криков, исцелений и сентиментальности.
Я подал ему зажигалку.
– Ох уж этот чертов медленный псалом… – пробормотал он.
Мы одновременно затянулись своими сигаретами и прислушались. Когда песня закончилась, слово вновь взял отец Леи.
– А так и должно казаться, что проповедник за кафедрой очень страдает? – спросил я.
– Якоб Сара? Да. Он должен донести до всех, что он простой христианин, который не по собственной воле взошел на кафедру, а был призван паствой. – Маттис склонил голову и заговорил таким же низким голосом, что и проповедник: – «Поскольку меня назначили главой этого собрания, моим желанием всегда было, чтобы Господь склонил меня к послушанию. Но ведь человек вынужден носить на себе свою протухшую плоть». – Он затянулся сигаретой. – Так было сотни лет. Идеал – это смирение и простодушие.
– Твой троюродный брат рассказал, что ты был одним из них.
– Но потом я увидел свет, – сказал Маттис, недовольно глядя на сигарету. – Скажи, а в ней есть табак?
– Ты утратил веру, пока изучал теологию?
– Ну да, но здесь меня начали считать отщепенцем, как только я уехал в Осло. Истинный лестадианец не учится на священника среди людей мира. Здесь единственная задача проповедника – возвещать старое правильное учение, а не новомодную ерунду из Осло.
Внутри закончился псалом и снова зазвучал голос Якоба Сары:
– Господь терпелив, но не сомневайтесь: он как вор придет в ночи, а стихии и земля распадутся на части, когда неверующий погибнет.
– Кстати, – сказал Маттис. – Мы, приговоренные к смерти, ведь не хотим, чтобы он пришел раньше, чем надо, правда?
– Ты о чем?
– Некоторые не будут возражать, если мы в Косунде вообще его больше не увидим.
Я замер посреди затяжки.
– Да-да, – сказал Маттис. – Я не знаю, поехал ли тот Йонни дальше на север или вернулся домой, но, хотя он и не нашел того, что искал, нет никаких гарантий, что он не вернется обратно.
Закашлявшись, я выдохнул дым.
– Он, конечно, не приедет просто так. В этом ты можешь быть уверен, Ульф. Но кто-то ведь может набрать номер и сказать несколько слов по вот этому. – Он указал на телефонные провода над нашей головой. – Возможно, за это им обещано неплохое вознаграждение.
Я бросил окурок на землю:
– Ты расскажешь мне, зачем пришел сюда, Маттис?
– Он сказал, что ты украл деньги, Ульф. Так что, наверное, дело все-таки не в женщине?
Я не ответил.