… и просто богиня (сборник)

Автор красоты сам проявился.

– Это не китайская техника, – сказала Кьярелла, поясняя какую-то специфичность дынной красоты.

Да, и в Таиланде толстуха тоже была – училась вырезать узоры из фруктов и мыла. Теперь иногда сидит в магазинчиках, где торгуют дорогим мылом, на глазах у покупателей вырезает цветы и драконов. Всем выгода. Для одних бесплатное шоу, для других – заработок в межсезонье.

– Сама вырезала? – притворно изумился я, желая сделать приятное толстухе. – Прямо здесь? Сегодня?

– Вчера, у себя в комнате.

– У тебя вид на озеро? – Я вообразил, как сидит она у окна, вид из которого напоминает картину заурядного художника: горы, озеро и лодочки на нем, – сидит, поглядывает на шкатулочную красоту и, вдохновляясь пейзажем, отделяет от дыни лишнее.

– Нет, у меня же комната для персонала, – ответила Кьярелла, сдувая грезу.

Окна гостиницы, что выходят на дорогу, мелкие, подслеповатые. В тех комнатах едва ли светло, вряд ли удобно: улочка узенькая, но шумная, до стены напротив рукой достать. Туда и приходит толстуха, набегавшись за день.

Некрасивая, небогатая, нездоровая – а несчастливой не выглядит. Красотой природы, что ли, напиталась?

– Spasibo, – сказал я на прощание.

Она ответила по-итальянски. Улыбнулась, но скорее машинально – ее ждали новые гости: пожилая пара британцев топталась у входа в розовый сад. «Кьярелла… Легко запомнить…» Как минеральная вода.

А еще пианистка…

Познакомились мы лет восемь назад и с того времени ни разу не поссорились. Мне как-то сразу стало ясно, что слушать нужно не слова, а смысл, причем это очень глубоко упрятанный смысл, далекий от словесной шелухи, которой она усеивала себя, как блестками.

Она – философ. А еще пианистка.

Что первично, не знаю. Не то игра на рояле вывела ее к философствованиям о музыке. Не то из мелодии чужой мысли вызрела страсть к музицированию. Тогда еще, в музее, где она подрабатывала экскурсоводом, я заметил, что руки у нее большие, узловатые.

Говорила она сложно, увязывая одно с другим бесконечные предложения, словно разноцветные камешки на нитку нанизывала. Ожерелье получалось причудливое, на любителя: посетители художественного музея позевывали украдкой, но покорно слушали о том, какой именно краской написана одна картина и о какой традиции свидетельствует другая. Меня вербальная эта чрезмерность немного утомила, но, когда мы чуть позднее столкнулись нос к носу в музейном кафе, я не удержался от восклицания.

– Я – философ, – сказала она почти сразу.

Ее реплика ничего особенно не объясняла, но я и не стремился узнать всей правды, ведь удобнее всего знакомиться с той частью человека, которую он сам готов предложить.

Философ. А еще – пианистка.

Никогда не видел, как она играла: мы встречались, чтобы разговаривать – то по делу, то по пустякам.

– Ах, это ты?! – кривовато улыбалась она бескровными губами, и острый нос ее тоже смотрел немного в сторону. – Ну, проходи. – И выводила в просторную комнату с балконом, усаживала на бархатом обтянутый табурет между засыхающими цветами на невысоких столиках.

Кофе мы всегда пили из мелких чашек. Держа чашечку, она отставляла мизинец.

– Они идиоты, понимаешь. Они все – идиоты… – О чем бы ни заходил разговор, она всегда сворачивала на нерадивых учеников, которых учила играть на фортепьяно.

Я не возражал. Знал, что если буду возражать, то слов будет больше, а смысла в них убавится. К тому же с этой резкостью легко согласиться, если, например, знать, что совсем недавно она истово билась за место в консерватории для одного из своих «идиотов».

– Мы все – идиоты, в той или иной степени, – говорил я, если было настроение. Но чаще помалкивал.

Она обо всем говорила со знанием дела. Однажды поспорила с биржевым маклером. «Я занималась акциями» – вот и все, что я запомнил из ее напористой, эмоциональной речи перед оторопевшим человеком в черном костюме. Она устроила у себя что-то вроде салона, ходила по комнате в кожаных брюках и шелковой блузке (как всегда, странно комбинируя материалы). С одними гостями она говорила об акциях, с другими – о православии в Греции, мне для статьи о военной выставке рекомендовала почитать Ницше.

После одной встречи в парке мне полюбилось сравнивать ее с гончей. Она шла по дорожке, втискивая в щебенку квадратные каблуки, за ней почти бежал ее хрупкий спутник, чрезвычайно похожий на левретку. Сравнение с крошечной собачкой просилось само собой, и, полноты картины ради, я надумал: пианистка-то, должно быть, гончая. Сошлись концы, сложился образ, и всякий раз, глядя на нее, я искал похожести с этой ветреной собачьей породой. Вот сахару из сахарницы взяла эдаким странным движением – легким и неловким одновременно. Вот повернула лицо, в профиль кажущееся гораздо больше, чем анфас. Вот надела очки в темной оправе, неуместные на длинной ее переносице (разве гончие носят очки?).

Более-менее счастливой я видел ее всего раз. У пианистки-философа случился роман с мусульманином. Она называла его арапом. Убей бог, не помню ее слов. Помню блестящие глаза и странную плавность в движениях. Странно было видеть, как поджарая гончая пытается выдать себя за персидскую кошку.

Скоро она рассказала, что понимания у них не было: арап позволил себе нечто возмутительное. По заведенному порядку, уточнять я не стал.

Потом встретил пианистку снова. Я был с приятелем, она была с кавалером-левреткой. Выглядела как обычно: что-то ковровое на плечах, что-то лакированное на ногах, то и другое родственное по тону и разнородное по фактуре.

Рассказала, что недавно похоронила мать. Где-то далеко, у нее на родине, в небольшом городе среднерусской полосы. Я впервые заметил, что она сильно окает. Но скоро мы снова съехали на проблемы, далекие от ее матери, тихо умершей в какой-то привилегированной богадельне.

– Идиоты! – кричала пианистка. Округлые «о» исчезли, отвалились. Речь ее снова выправилась и заблестела. – Все идиоты, они ничего не понимают.

«Я устала. Я заслуживаю лучшего. Пожалейте меня» – крик ее можно было и так понять, но место было неподходящее, да и время тоже. На паркете в свете хрустальных люстр мы не говорим того же, что и в кухне с глазу на глаз. Всему свое место, как бы эклектично ни соединялись материалы.

– Ну, и уходили бы, – сказал мой приятель, который пианистку совсем не знал. – Шли бы туда, где лучше.

С той поры мы не виделись. Хоть и не поссорились ни разу.

«Царица»

Внимание она привлекла сразу, потому что в средствах не стеснялась. Громко вещала, а сама выписывала восьмерки между диванчиков и кресел, где, уставившись в мониторы своих портативных компьютеров, сидели люди. «Ха-ха, прямо тянутся туда, как на веревке», – отчетливо говорила по-русски эта небольшая женщина лет шестидесяти, похожая на боевой катер, совершающий рейд.