… и просто богиня (сборник)

Балкона в квартире не было. Там, где он должен быть, устроили продолжение гостиной, и она торчала над улицей издевательским языком. В этот эркер с высокими, от пола, окнами он поставил кресло-качалку и пальму, чтобы сидеть и, покуривая в условно-тропической тени, смотреть на народ внизу, на узловатые бледные платаны, на небо, оказавшееся ближе, чем в Москве, на суету деревянной двери по другую сторону скверика: там была булочная, принадлежавшая двум братьям-близнецам, похожим на одышливых жаб, и дверь все время открывалась и закрывалась.

Площадь у квартиры была небольшая, квадратов сто. Но на двух этажах. Внизу – по одну сторону – кухня и столовая, обе похожие на пенал. На другой стороне – гостиная с эркером-щелью и лесенкой, ведущей к спальне под крышей, кабинету и детской. В комнате для девочки места хватало только для узкой кровати, шкафа и небольшого книжного стеллажа. Вся квартира выглядела какой-то сдавленной, но в детской это чувствовалось особенно.

Когда я появился у него со своим чемоданом – чужой, в общем-то, человек, мы виделись в Москве пару раз у его старшего брата, а перед моей поездкой в Испанию списались по Интернету, – он повел себя так, словно мы давно и хорошо знакомы. Я передал ему пухлый пакет от брата, от себя вручил конфетно-шоколадную мелочь. Брат Алексея сказал, что он сладкоежка.

Исполняя ритуал, Алексей пожалел, что я всего только на пару ночей, затем извинился, что может предложить только тесную комнатку: кровать только там помещается, кроме нее есть супружеская, двуспальная, а гостиный диван неудобный… Мне было неловко, я – каюсь, каюсь – заподозрил даже какие-то намерения, которые при наших прежних встречах не угадывались, да и из облика его, тупым топором вытесанного, никак не следовали.

Комнату он мне выделил дочкину. Девочка – черноглазая и темноволосая, судя по фотографии у телевизора в гостиной, – жила у матери, у бывшей жены Алексея, из-за которой он предпочел Малаге мадридский город-сателлит, морскому бризу – близость неба и вид на булочную с суетливой дверью.

Рассказывать стал сам, я не просил. Мы сели на кожаный диван (почему одиноким мужчинам нравится кожаная мебель?), Алексей разлил по бокалам красное вино, чокнулись за встречу, музыка задребезжала. Заработал денег, вовремя смылся, а в Малаге, еще проживая в гостинице, оторвавшись от мучительных осмотров бетонных каких-то уродин, претендующих на звание дома, записался на курсы испанского.

«Ана». Звалась она Ана. С одной буквой «н» посередине, как это принято у испанцев. Она давала уроки испанского иностранцам, и он был ее учеником. Собирались, конечно, в казенном помещении, девушка раздавала карточки, долдонила что-то – тут мне и спрашивать было не надо: во всем мире иностранцев учат разговаривать именно так. Алексею было легче, чем остальным: он помнил шесть месяцев на Кубе, куда ездил на практику еще студентом, да и перед бегством из Москвы, спохватившись, полистал какие-то книжки. Мог сказать больше, чем просто Hola [3] .

3

Привет (исп.).

– Наверное, настоящая испанка, – предположил я, чувствуя себя обязанным что-то спросить, а он, худой, чернявый и с лицом, как в полузабытьи, только пожал плечами.

Она могла быть и блондинкой, одернул себя я, с круглым рязанским лицом – мало ли какие чудеса преподносят нам генные игры. Девочка лет пяти с прижатой к щеке ладошкой, которая наблюдала за нами с фотографии, могла быть чернявой в отца, а мать ее могла быть толстощекой блондинкой – как знать.

Алексей как-то познакомился с Аной, они как-то сблизились, нашли общий язык. Она сказала, что уезжает в Эль-Эскориаль, к родителям. Малага перестала его интересовать, он поехал в Мадрид, а оттуда перебрался в его сателлит. В общем, оказался в квартире-щели с видом на сквер и на булочную.

Работать по большому счету ему не требовалось, но через год или два он уже руководил своим малым предприятием. Алексей стал заниматься обновляющимися энергиями – или как там называются эти аппараты, вылавливающие энергию из солнца, ветра и воды… Есть люди, которые умеют притягивать дела, а с ними и деньги. Он, наверное, и в Антарктиде нашел бы себе занятие – поставлял бы пингвинам рыбу или пингвинов – путешественникам.

Разошлись на сон, а утром, в узкой столовой с непомерно большим столом темного дерева, Алексей попотчевал меня своим любимым испанским блюдом: ломоть подсушенного в тостере хлеба он натер чесноком, потом полил оливковым маслом, а сверху положил пару долек помидора.

– Любимое блюдо испанцев – это оливковое масло, политое оливковым маслом, – говорил он. Лицо его выглядело ровно таким же невыспавшимся, как и накануне вечером. Не мятым, но припухшим, с носом чуть меньшим, чем у его брата, но тоже крупным (видимо, фирменный знак семейства).

Он взял выходной. Не ради меня, конечно, – кто я ему? – ради дочки. Ему предстояло забрать ее из школы в четыре часа дня.

– Мне на диван переезжать? – заволновался я.

Не надо. Встреча продлится всего час-два. Он заберет дочь из школы, поиграет с ней, и ее уведут.

«Уведут», – отметил я слово, странное в данном случае.

Времени до встречи было достаточно, и он был готов со мной покататься – показать квартал в Мадриде, который мне наверняка понравится, и свою любимую кондитерскую.

Машина у него оказалась грязноватая. Создавать уют, обустраивать пространство Алексей не умел. Дома – черный кожаный диван и лысые белые стены, в машине – какие-то пластиковые кули, куски рваного картона на заднем сиденьи. Пока я обсыпался сахарной пудрой на втором этаже его любимой кондитерской, Алексей, попивая «свой» кофе (с молоком, и пять ложек сахара), жаловался на испанцев, которые не сдерживают своего слова, не говорят всей правды – и попробуй-ка вести с ними дела.

В Прадо, национальный музей, он идти со мной не захотел, подвез только к заветным ступенькам, а сам отправился назад, в свой брусчатый Эль-Эскориаль, – «купить чего-нибудь, и в школу».

Вернулся я поздно – увлекся пышной красотой мадридского центра, зримо, выпукло, многообразно отвечающего на вопрос, во что перевоплотилась разграбленная испанцами Америка. Профукали конкистадоры богатства заокеанских народов – так думал я, – проиграли, пропели, проплясали. Наверное, здорово приезжать сюда эдак раз в год – и об этом думал, гуляя широкими проспектами и кривыми переулками, – пошляться, портвешок попить, заглянуть в глаза худощавым красавцам Эль-Греко, которые нет-нет да и возникали на улицах, поискать в толпе смешных пучеглазых девочек Веласкеса. Жить здесь – а такую мысль я примеряю во всяком новом месте – я бы, пожалуй, не стал, даже если бы у меня было столько же денег, как у Алексея. Праздничный город, но чужой.

– Живой? – только и сказал Алексей, когда я вошел.

– Почти, – ответил я, жалея, что не догадался купить вина: хотелось выпить, а просить у Алексея я бы не стал. Кто я ему? Никто. Чужой человек. Я знал о нем больше, чем того заслуживал, и в той свободе, с какой он мне рассказывал о себе, было еще одно свидетельство, что приятельствовать мы не станем.

– Развелись, – продолжил он вчерашнюю песню под красное вино, которое таки возникло на столе, и просить не пришлось. Ана сама захотела, говорила, что не любит его, не видит с ним будущего. – У нее все было, чего ей надо?

Требование развода было для него громом средь ясного неба. Жили-были, он ходил на работу, она сидела дома с ребенком, по выходным ездили в Мадрид, или в кино, или к ее родственникам, жившим все в том же Эль-Эскориале, или к друзьям – опять ее, жившим все там же. Жили-были, а потом развелись: Ана собрала вещи и ушла – вначале к родителям, а затем в отдельную квартиру.

– Они не понимают слова «нет». Пять раз спросила, хочу или нет, – жаловался Алексей на мать своей бывшей жены (как зовут бывших тещ?), которая все хотела угостить его паэльей. – Так достала, что я ее чуть не послал.