… и просто богиня (сборник)

– Я платил шестьсот рублей за вход, чтобы вы на меня кричали? Прелестно. – Я засмеялся, как делаю всегда, когда чувствую, как к горлу подступает душная гневливая волна.

И вот: плитка в душевой показалась уродливой, не сумел восхититься и инженерной мысли: чтобы полилась вода, там нужно нажимать на резиновую вздутость, вмонтированную в пол. Ни температура воды, ни интенсивность потока не регулируются – отсутствие выбора вполне советское. Такое же безальтернативное, как и злыдни вахтерши. Буквально недавно разговаривал с одним иностранцем о советизме, спрашивал у него, умного, когда же обновится кровь, когда уродство это сделается прошлым окончательно. «Советский Союз продержался семьдесят лет…» – сказал он. «То есть еще три поколения надо», – сделал я не очень утешительный вывод, стараясь не думать, где приобретенный советизм, а где свойства национального характера, предпочитающего орать, а не разговаривать. Если не понять, то лучше уж и не думать, но лезла уже в голову одна одутловатая блондинка, которая рыкала на входе в бассейне немецком и при ближайшем рассмотрении оказалась русской женщиной по имени Natalia, а по фамилии – насколько помню табличку на ее пышной груди – Semjonowa.

Шапочка пригодилась: вода в постсоветском бассейне была даже горяча, но тянулись дорожки прямо под открытым небом, и в этот холодный октябрьский день уши прикрыть оказалось все-таки не лишним. Плавал истово, вымывая ненужную злость. Пловцы друг другу не мешали, перемещаясь наподобие машин на автобане – со скоростью примерно одинаковой и на одном друг от друга расстоянии. Удивило отсутствие молодежи. Были узловатые старики, чемоданистые мужчины, женщины кустодиевских пород – а молодых ни одного, хотя Москва, если судить по центральным улицам, город молодых людей; молодежи здесь необычайно много, особенно в сравнении с Западной Европой, скорее бодрящейся, нежели бодрой.

Уходил умиротворенным. Женщина-лошадь даже повеселила напоследок: стоя меж рядов кабинок, она рассказывала что-то мужчине средних лет (сутулому, с обмотанными полотенцем чреслами) с жестикуляцией прямо-таки артистической – делала магнетизерские пассы вкруг его белого живота, будто ощупывая у полукружия невидимый слой. Неужто кокетничала?

Какой бы ни была обстановка, вода всегда настраивает меня на нужный лад – и мысли приходят в голову забавные. Подумал о том, что вместо одного билета в бассейн можно было бы купить, наверное, четыре бутылки водки. И не потребовалось бы ни справки о здоровье, свидетельствующей о том лишь, что владелец ее платежеспособен, ни шлепанцев, едва ли надежно защищающих от грибка, ни прочих причиндалов, которые требуют и денег, и времени, ни преодоления элементарного нежелания снова нос к носу сталкиваться с теми, с кем, как говорила моя сибирская прабабушка, срать в одном поле не сядешь. (Интересно, стала ответвляться мысль: а пошла бы моя прабабушка в вахтерши? Нет, вряд ли. Она печи класть умела, золото мыть, шила шубы – заскучала бы с книжкой-то: читала прабабка плохо, больше радио слушала.) И в том, что вода в Москве стоит много дороже водки, мне увиделся глубокий смысл. Что-то вроде послания государственной важности, которое транслируется во всякой бытовой мелочи. Нет, правда, узнать бы, случайно ли вахтерша так похожа на лошадь? Где тут следы прошлых жизней, а где, как говорится, «жизнь довела»?

«На этой неделе чувства будут нередко доминировать в вашем образе жизни»

Урок преподнесла случайно, походя, не заметив. Так бывает.

Ты идешь вечером, почти ночью, переулками, куда-то в кафе, туда, где посветлей. Выпить вина хочешь. И поесть, в конце концов. Надо же поесть когда-нибудь. Лицо желтовато-зеленое, взгляд жгучий, в два угля, знаешь, и не потому, что жжет веки. Снова видишь себя со стороны: короткое пальто-пиджак, тоже зеленое, подпрыгивающая походка, за спиной болтается конец затейливого длинного шарфа.

Ты.

Бежишь: гадко все, грязно, все так плохо, что только бежать, – а куда бежать? Куда? Ты должен заслужить, ты должен доказать, ты должен убедить, ты должен заставить, и никогда (слышишь?), никогда никто не будет любить тебя, потому что ты просто есть; чем старше ты, тем больше ты должен заслужить-доказать-убедить, а даром – никогда (слышишь?), никогда.

Скрипит бесконечный снег, и это в конце марта. А слова – точно никому не скажешь: такие они четкие, так крепко сцепляются друг с другом, как звенья металлической кольчуги, ровные гладкие полукружия. Ты живешь богаче, а чувствуешь себя бедней; ты нигде, ты никто; ты – сам кузнец своего несчастья; ты таскаешь себя, как свой шарф, тяжелый и неудобный, странный; он – твой, он только твоя проблема, никто не должен тебе ничего, никто не обязан тебе ничем, хочешь получить – попробуй отними, не можешь – жри то, что досталось. Будь доволен, нытик, лентяй, свинья, тряпка. Склочная неблагодарная тварь. Чего ты хочешь? Чем недоволен? Работай – и будь, не можешь – заткнись. Когда же ты наконец сдохнешь?..

Из переулка в улицу, кругом, а там на проспект, где кафе и рестораны.

– Мы в нецивилизованной, сука, стране живем, – пьяно втолковывает приятелям мужчина-боров, выходя навстречу из стеклянной двери.

Кафе открыто. Оно до часа работает – успеешь. Только вина бокал и немного еды. Что-нибудь попроще. Ты садишься у стены, в голову кондиционер дует, в зале-вагоне еще сидят. Большое окно в свете уличных фонарей жирно поблескивает, видны разводы. Дрянное кафе, вино будет плохим, а еда – хоть бы не отравиться. Заказываешь что-то у смертельно усталой азиатки, смотришь на людей, которые тоже захотели поесть в глухой час.

Вошла пара. Молодые люди. Он смутно-серый, лицо детское, тусклые вихры, свитер, куртка. Вальяжно-вялый. Ведет красавицу. Трудно сказать, кто кого первым заметил. Не исключено, что, провернув глаза вовнутрь, ты уставился на нее, ее не видя, и только потом почувствовал взгляд. Красивая, молодая. Чуть старше двадцати, в длинном вязаном колпаке из черной шерсти. В светлом пальто – все мешковатое. Как-то особенно жаль, когда на красавицах одежда случайная и больше похожа на маскировку. Она посмотрела и больше уж не замечала – знала, что смотрит тоскливый субьект. Знала.

Бросила пальто на спинку стула, стянула вязаный колпак. Волосы длинные, темно-русые: густые облачные кольца, одна прядь надо лбом встала торчком, как пружина. Красавица. Лицо тонкое, длинное, как у актрисы немого кино. Темные глаза – в неярком свете они тоже жгут.

Они почти не разговаривают. Откинувшись, опираясь затылком на стену, спутник ее смотрит на бармена за стойкой, но мальчик в светлой рубашке занят: он наливает вино в слишком узкий для красного бокал; это твой бокал, его тебе сейчас принесут. А она сидит прямо, смотрит прямо перед собой, поставив локти на стол, касаясь пальцами лица. Тонкая, но не худая, не костлявая. Улыбка ослепительная, и она это знает. Выражение лица меняется быстро, как будто вспыхивают лампочки: улыбка, взгляд, улыбка, взгляд. Она смотрит на него, а он на нее почти не смотрит. Они почти не говорят друг с другом. Везде одно и то же. У всех все одинаково. Имитация жизни, притворство любви, демонстрация соучастия: смотрят, но не видят, слушают, но не слышат, провернуты вовнутрь, закрыты, заделаны – заточены.

Если со мной молчат, я умираю по частям, начинается душевная гангрена, отпадают куски чего-то, что было нужно, но несчастливо умерло. Я не могу молчать, я знаю за собой этот грех, я ухожу, когда знаю, что могу наговорить лишнего. Я ухожу, а слова проговариваю про себя или записываю – мои мантры. Говорю, а кому? Нужно кому-нибудь, но надо подохнуть, чтоб было срочно нужно. Никуда не помещаюсь, ничего не имею, живу нигде – в воздухе, как в зале ожидания.

А вино, конечно, плохое, дрянное вино, от него будет болеть голова. Сейчас звенит, потом болеть будет. И рис так себе, и курьи куски в нем жестковаты. Все, как ты заказывал. Разводы на окне сально блестят, все не очень чисто, но пестро.

Грязненько. Московское кафе в полночь.

Мальчик красавицы похож на одного немецкого актера, которого почему-то считают красивым: он беленький, с толстым носом, глаза чуть навыкате, сутулый несколько. А у этого еще и бурый свитер в оленях и глупая манера цедить слова. Он не смотрит на девушку, когда говорит, и ее это не удивляет, не обижает, не злит. Может быть, и не ему она улыбается. Она же красива и сознает это. У нее горделивая посадка головы, прекрасная осанка, она не вялая, в отличие от ее спутника.

К ним подходит все та же желтолицая официантка, приносит еду в пакете. Они расплачиваются и одеваются. Все у них получается слаженно, как у военных.

Они синхронно одеваются. Они вместе – понимаешь ты, а то, что выглядят они отдельными величинами, – так мало ли что там кажется?

Только кажется.

Мелькают, поднимаясь по лестнице, светлые, тяжелые для девичьих ног ботинки. Он все такой же черно-смазанный, неинтересный. Но они вместе.

Приносят счет – бумажку на блюдечке. Рядом с бумажкой, свернутая кульком печенюшка. В кульке записка: «На этой неделе чувства будут нередко доминировать в вашем образе жизни».