…и просто богиня

«НАВАЖДЕНИЕ»

Девочка милая, добрая и немного косолапая. Зад у нее нарос большой, выпуклый и ноги — под стать, силой налитые. Она ходит носками слегка вовнутрь, загребает ногами, словно подпинывая невидимый футбольный мяч.

Самое чудесное в ней — конечно, румянец. Она белокожая, а румянец нежно-розовый, как у лепестков магнолии, которая раз в год, в самом начале весны, как безумная, раскидывает цветы у меня под окном, закрывая свои черные узловатые ветви.

Моя знакомая девочка — не такая красивая, как магнолия, но цвет кожи схож необычайно. И темнота в глазах еще. У нее черные глаза — подтянутые к вискам, словно она не в Поволжье родилась, а где-нибудь в Сибири, возле Тунгусского метеорита, который наделил ее этими, будто углем нарисованными, глазами, этой восхитительной кожей, нежной, которая, должно быть, прохладная наощупь.

Косолапит. Да еще смеется басом. Кашляет, как туберкулезник. Также смеется ее отец, с которым мы знакомы постольку поскольку. Он — птичник, орнитолог, ведет далекую от меня жизнь, где-то по полям, что-то высматривает. Записывает, ищет какие-то гранты, чтобы искать и записывать еще больше, еще качественней. Мне непонятна его работа, а вот дочка — старшая из трех — заинтересовала.

Вначале она была массивной школьницей с чахоточным смехом и встрепанными волосами, а в старших классах вдруг поменялась, обрезала длинные волосы, стрижка завилась плотной темной шапочкой. И румянец проявился.

Девочки превращаются в девушек в одночасье. Вчера еще корявилась как-то нелепо, зажималась, сутулилась, а наутро засияла — новым свежим румяным солнцем, пусть и косолапым.

И подмигивает она, как отец. Говорит что-то заведомо смешное, и глазом подмигивает — мол, я не всерьез, мы шутим так. И басом-басом.

После школы девочка пошла учиться на логопеда. Речь у нее чистая, но, убей бог, не помню, чтобы она произносила что-то особенно правильное. Только смех кашляющий помню.

Как-то оказался с ней вместе в маршрутном такси, и она обстоятельно рассказывала мне о своем бюджете, который совсем немного питается от родительского; а еще о том, что жила прежде в общежитии, но там ей не понравилась соседка, которая часто приходила домой пьяная. «Сейчас комнату снимаю у бабушки». Лицо свежее, как яблочко (какой бы банальностью это ни звучало).

У нее появился постоянный друг. Кто-то из родителей (не то орнитолог, не то его жена-учительница) говорил мне, что друг дочери немного старше, мечтает стать хирургом. Целеустремленный — поступил в институт только с третьей попытки. Странно, когда у вчерашних девочек появляется своя отчетливая личная жизнь. Понятно, что это обычное дело: дети вырастают, у них появляются свои дети, и так бесконечно, поколение за поколением. Но все равно странно — словно та магнолия, которую так приятно себе воображать, от земли оторвалась, да пустилась в пляс. Зажила жизнью себе не свойственной.

В другой раз видел ее под руку с каким-то белокурым, хрупким на вид, молодым человеком. Она выглядела больше своего спутника. На ней был темно-зеленый наряд с асимметричными волнами, которые делали ее еще крупней, зато почти полностью скрывали ноги, и непонятно было, к лицу ли ей платье, или лучше уж как всегда — пиджак и джинсы.

Однажды пили чай. Я оказался у родителей девочки, зашел за чем-то средней важности, а она там тоже была. Гостила вроде. Ее мать потянула меня пить чай, и отказов слушать не стала, усадила рядом с дочерью, намазала на хлеб гусиного паштета, сыр на тарелочку выложила. Отца не было — наверное, ушел к своим птицам. Половина большого полукруглого стола на кухне была заставлена пакетами с какой-то хрусткой снедью — не то хлебцами, не то хлопьями.

Стали разговаривать.

Мать вспомнила какую-то другую девочку, ровесницу своей дочери — соседку, кажется. У той, другой, волосы выкрашены в черный и кольцо в носу. «Вульгарная. Сейчас же это модно», — мать рассказывала весело, беззлобно — в своей учительской жизни и не такое видала. Поехала девочка кататься с друзьями, а домой вернулась под милицейским конвоем. «В дуплину пьяная».

— Потаскушка, — сказала моя знакомая девочка, а лицо ее странно исказилось. Гримаска получилась брезгливая — на полуулыбке (ей, вообще, свойственной) концы губ поехали вниз, проявился небольшой второй подбородок, под первым, острым. Незнакомая черная девочка нехорошо развлекалась, а другая девочка — правильная, розовая — ее осуждала. Могла бы подмигнуть, сгладила бы пошлость. Мы бы чаю попили, разошлись и забыли бы об этом разговоре навсегда. Но она была серьезна, ей не нравилась крашеная потаскушка, словно та задевала что-то ее, собственное, претендовала на что-то святое в этой бело-розовой жизни — налитой силой и уверенной в своей правоте.

Девочка торопилась осудить — и будто выпустила воздух, из кружевного образа, который мне так хотелось выглядывать в постороннем, в общем-то, человеке. Девочка, которую мне нравилось представлять, исказилась как-то разом — словно та магнолия, которая однажды расцвела раньше времени, еще в феврале, но ударили новые морозы, пожухли цветы, по розовым мясистым лепестками побежала темная кайма.

С того времени не могу избавиться от наваждения. Вижу — девушка, милая, добрая, косолапая. Думаю — бабища с тухлятиной на устах.

И не отвязаться.

В ДОЛГ

Домой почти бежал — боялся забыть. Еще в метро злился, что нет у меня с собой ни ручки, ни листка — затверживал ее речь в уме, но, конечно, всего не запомнил. Истории целиком, готовые, являются редко; обычно они понемногу составляются из кусков, фрагментов, деталей; чтобы разглядеть сюжет в случайных впечатлениях, необходимо расстояние, так из кучи цветных точек на большом плакате складывается картинка, только если отодвинуться на метр-другой. Тоже чудо, в общем-то, но другое, не обдающее жаром.

А тут обдало. И даже ошпарило.

Она рассказала:

— …пришла. Он не встал, не улыбнулся. Мазнул взглядом и дальше в газетку. Присела. Заерзала. Мне было неловко. Я хотела посмотреть с ним «Красотку», ее по третьему каналу показывали. Представляла себе, как мы лежим вместе на его большой кровати и смотрим старое кино. У меня от этой сцены разливалась нежность.

Он сказал, чтобы принесла ему пива из холодильника. Поискала, но холодильник не нашла. Он заворчал. Встал, пошел на кухню, дернул дверку где-то понизу, там оказался маленький холодильник, как в гостиницах. Ничего внутри не было, только бутылки пива. Одну мне дал, а сам взял другую. Вернулся в кресло — к газеточке.

У него в комнате дорогие лампы, ненавязчивые, тонкие, благородные. Музыка играла. Какая-то певица пела итальянские арии — весело пела. И тоже благородно.

Он сказал, что сейчас освободится, вот только дочитает про курорт в Америке. Я сидела с пивом на диване. Мне казалось, что пришла наниматься на работу и жду, когда вызовут.

Он читал. Головой качал музыке в такт. Я хлебала пиво. Спросил, читала ли я большую статью про его работу. Ответила честно: «Нет, не читала, но мне и не интересно». Он взглядом мазнул. Второй раз за последнее множество минут. Объяснилась: «Ты раньше мне говорил, что я должна быть знакома с тобой, а не с твоими рабочими функциями, вот я и вычеркнула твои функции из списка моих интересов».

Дочитал. Сказал, чтобы в кровать шли. По дороге спросила про фильм. Он согласился. Нежность у меня не разлилась, хотя по плану уже должна бы.

Телевизор у него старый. Стоит в спальне прямо на полу. Он говорит, что смотрит по только новости. Покрутил у телевизора колесико, нашел нужную программу. Снял рубашку, оставшись в одних домашних штанах. Лег на кровать. Я присела рядом.

Он смотрел телевизор, а сам меня по спине лениво гладил, будто кошку. Я вспомнила, что ему хочется иметь собаку. Он говорил об этом в прошлый раз: мы тогда завтракали в кафе, он рассказывал про свою жизнь. Был вкусный кофе с молоком, за окном цвело. Я чувствовала внутри себя такой писк — хотелось сразу и плакать, и смеяться — так подходило одно к другому. Я все спрашивала себя тогда: «Мне счастье в долг дали или подарили?».