И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)

нет, не пойдет, рояль мне еще пригодится, значит, Аидочка будет на конкурсе, о смерти матери ей скажут до ее выступления, но она возьмет себя в руки и выступит, и слезы будут безостановочно катиться у ней из глаз и капать на клавиши, и пальцы будут оскальзываться, но все равно ей присудят первое место, потому что от ее игры все жюри тоже будет рыдать, да так безутешно, что к председателю вызовут врача, и врач даст ему сердечных капель и таблетку под язык.

ну вот, значит, осталась у нас Аидочка Дубель-Шлюпка, молоденькая пианистка, восходящая звезда, однаодинешенька, и надо ей как-то дальше жить свою жизнь, и только она решила сесть и подумать, как, – откуда ни возьмись является папа Руди – сильно раздавшийся, еще более красный, с поредевшими и поседевшими волосами, в чересчур тесном для него жилете и чересчур ослепительном галстуке, но все тот же милый и добродушный Руди Шлюпка, что качал Аидочку на колене и совал ей под подушку леденцы. ну, там трогательная сцена, папочка, дочурка, как я счастлива, как я счастлив, ах, мама не дождалась, да, бедняга, бедняга. а дальше папа Руди говорит, что он теперь известный импресарио и станет лично заботиться о карьере своей талантливой, нет, не талантливой! гениальной! дочери. дочь доверчиво вручает ему бразды, подписывает, не читая, какие-то бумаги, и Руди принимается устраивать ей концерты и турне, только это очень странные концерты, в странных местах и со странной публикой, ни светлых залов с бархатными креслами, ни цветов, ни журналистов, а все какие-то полутемные клубы с подвыпившими завсегдатаями и разухабистыми девицами, и они зовут Аидочку дорогушей и котиком, и требуют, чтобы она сыграла им Мурку или Разлуку, а вместо просторной уборной какие-то все время каморки, и однажды, когда Аидочка переодевалась в такой каморке к концерту, к ней вломился совершенно пьяный незнакомый хлыщ лет сорока и стал хватать Аидочку за ее выдающуюся грудь, а потом, вытолканный за дверь, кричал, мол, много она о себе понимает, она его благодарить должна, кто бы на нее еще польстился, на такую уродину, даром что вымя отрастила, и Шлюпка, скотина, пусть теперь отдает ему его двадцатку.

ну, тут даже Аидочка, хотя она девушка молоденькая и неопытная, поняла, что папа Руди как-то не так заботится о ее карьере, вызвала папу Руди на разговор, и, хотя тот отнекивался, отшучивался и ловко уходил от темы, в Аидочке заговорила кровь мамы Генриетты и старого Исаака Дубеля, и она загнала Руди в угол и вытряхнула из него, что Руди, оказывается, запродал ее всем этим клубам на десять лет вперед, а деньги уже просвистал.

и тогда Аидочка, покуда кровь Генриетты и старого Исаака в ней не умолкла, попросила прислугу за Руди приглядеть, а сама побежала к дяде, который сменял банк Исаак Дубель и сын на адвокатскую контору Моисей Дубель и сыновья, мы заботимся о ваших делах, и выяснила, что так просто разорвать контракт ей не удастся, больно хитрую бумагу дал ей подписать папаша. Аидочка дядины объяснения выслушала, походила по улицам, выпила в кондитерской чаю и скушала одно за другим три пирожных, а потом вернулась домой и позвала нервно потеющего в тесном жилете папу Руди мириться, раз уж им все равно никуда друг от друга не деться. она налила ему виски, себе виски, сыграла полет шмеля, и два ноктюрна Шопена, и апассионату Бетховена, а, развеселившись, Разлуку и Мурку, а потом, будто бы случайно захлопнула крышку рояля себе на правую руку.

здесь мы поохаем и заодно попрощаемся с Руди Шлюпкой – покуда у Аидочки заживали пальцы, он куда-то делся и ни разу с тех пор не появился, – а теперьто, должно, и вовсе помер.

больше Аидочка, которую некому уже звать Аидочкой, а все зовут Аидой Рудольфовной, не играет, потому что, хотя пальцы обрели со временем былую гибкость, сама Аидочка навсегда утратила ту ненасытность, тот яростный задор, с каким она раньше набрасывалась на рояль.

можно даже сказать, что Аидочка разлюбила музыку.

так, я опять отклоняюсь куда-то, это все потому, что я пролила на себя горячий чай, а следом больно укололась значком члена ORPC(ML) – Организации за восстановление (марксистско-ленинской) коммунистической партии, – купленным три года назад в ностальгический подарок одному человеку, да так и не отданным, потому что оказалось, что одному человеку он низачем не сдался, а другим я моего значка не дам.

значит, никакой музыки Аидочка не разлюбливала, а если разлюбила, то мы этого не знаем, потому что следом пришел, скажем, экономический кризис, или война, или революция, или что-то еще, такое же неприятное, и Аидочка – Аида Рудольфовна – потеряла все доставшиеся ей от матери немалые средства и была вынуждена продать дом и переехать в маленькую квартирку подальше от центра, в гостиную еле поместился рояль, а в спальню – кровать, шкап и прикроватный столик. на жизнь она стала зарабатывать уроками музыки и этикета, учила детей сидеть прямо, не класть на стол локтей, пользоваться рыбной вилкой и фруктовым ножичком, не говорить ехай и калидор и играть несложные музыкальные пьески. вначале соседи фыркали, мол, баловство и барство, кому оно нужно, но тут чей-то сын перестал сморкаться на пол, и его выбрали старостой класса, следом чья-то дочь чистенько и не без искры сыграла отрывок из лунной сонаты и удачно вышла замуж, и у Аиды Рудольфовны отбою не стало от учеников.

плату она брала умеренную, часто не деньгами, а продуктами – мукой, маслом, пирогами, вареньями, копченостями, – потому что по-прежнему любила покушать, хотя на ней это никак не сказывалась, какая была по юности костистая с выдающимся носом, подбородком и ключицами, такая и оставалась, только могучая грудь все наливалась, распирая платье, и выглядела уже пугающе, словно две глубоководные мины, обернутые в ткань.

ученики к ней ходили со всего города, хотели привезти и мою маму, тогда совсем еще маленькую, но ездить было далеко, двумя трамваями, и маму отдали в учебу к Виолетте Васильевне Носковой, но это уже совсем другая история.

среди учеников Аиды Рудольфовны было много способных, один или двое талантливых и несколько просто старательных. а вот безнадежный, самым безнадежный из безнадежных был один – Херберт, сын вдового бакалейщика Эдуарда Штолле. был Херберт маленький, тугой и розовый, с крохотным носиком-кнопкой и сдобными щеками и подбородком. послушный и веселый, он радостно ходил с папашею в кирху, с удовольствием помогал ему в лавке, даже школу любил и выглядел всегда довольным и только у Аиды Рудольфовны как будто коченел от страха – не мог выучить простенького стихотворения, путал десертную вилку с рыбной, даже просто сесть за стол не умел, весь скорчивался на краешке в неудобной позе, а от болезненных тычков в бок, напоминающих держать спину прямо, вздрагивал, жмурился, от чего у него краснел нос-кнопка, и часто-часто моргал беленькими ресничками. и вот такого Херберта бакалейщик Штолле вздумал обучать еще и музыке. это была мука для Аиды Рудольфовны, мука для Херберта, один бакалейщик сидел в кухне и млел, слушая раз-и, два-и, первый палец, пятый палец, пропетое металлическим голосом Аиды Рудольфовны.

ну, тут все уже догадались, в чем дело, одной Аиде Рудольфовне было невдомек – вдовый бакалейщик Эдуард Штолле влюбился, как мальчишка, в учительницу музыки и готов был ежедневно приносить ей в жертву своего безответного розового Херберта, а вместе с ним – корзины со снедью, с золотистыми булочками, с янтарными баночками персикового джема, с бутылками молока и сливок, с рыбными консервами, с чистенькими яйцами и, главное, с тугими и розовыми, как Херберт, сосисками.

в конце концов, они, конечно, поженились. когда Херберту сказали, что Аида Рудольфовна будет теперь его мамой, он всю ночь проплакал, а наутро взял большую скатерть и стал складывать вещи, чтобы убежать. он был мальчик основательный, взял одежды на всякую погоду, взял запасные башмаки и еще галоши, на случай если пойдет дождь, взял стопочку нижнего белья, а согласитесь, не всякий маленький мальчик вспомнит о нижнем белье, когда соберется бежать из дому, взял рыбных консервов, булочек и связку сосисок, хотел взять яиц, молока и муки, чтобы печь в дороге оладьи, но тогда нужно было брать еще сковородку и примус, а узел из скатерти и без того уже был страшно тяжелый. когда Эдуард Штолле и Аида Рудольфовна вернулись домой с освежающей утренней прогулки, из дома, навстречу им, сгибаясь под тяжестью чудовищного тюка, вышел маленький Херберт в соломенной шляпке-канотье, в праздничной рубахе, нарядных штанах и лаковых ботинках, потому что назавтра было воскресенье, и Херберт собирался зайти в кирху.

тут, конечно, были вскрики, слезы, упреки, клятвы, объятия, опять слезы, опять клятвы, и Херберт согласился вернуться домой вместе с одеждой, башмаками, галошами и съестными припасами. на радостях бакалейщик Штолле подарил ему барабан и дудку, а Аида Рудольфовна – складной армейский ножик с ложкой и вилкой, чтобы Херберт пользовался им за столом вместо всех остальных приборов.

а вскоре после свадьбы Аида Рудольфовна ощутила, что у нее под сердцем что-то шевельнулось, и замерла в восхищении и предвкушении – если бы мне хотелось всех сейчас огорчить, я б сказала, что это была не беременность, а смертельная болезнь, или что болезни не было, но потом у Аиды Рудольфовны родился глухой мальчик без рук, или что мальчик родился ничего, целенький, но был вылитый Руди Шлюпка и вырос обаятельным аферистом и провел всю жизнь под чужими именами, скрываясь от полиции, да мало ли печальных вариантов можно придумать, но мне что-то не хочется никого огорчать, поэтому мы оставим Аиду Рудольфовну Дубель-Шлюпку, по мужу Штолле, прямо сейчас, на раннем сроке, в первом то есть триместре, и будем надеяться, что у нее родится славная девочка, скажем, Эльза или же Генриетта, Генечка Дубель-Штолле, музыкантша и мамина гордость. а почему, собственно, нет?

Вместо отступления Perdoai-me senhor porque pequei…

Прости меня, Господи, я грешен, и ничего истинно доброго я не сделал в земной моей жизни.

Я убивал, Господи, бок о бок с моим господином, серпы вырастали из моих рук, ими косил я моих врагов, вооруженных и безоружных, десятками, сотнями, целыми войсками, ибо мое сердце жаждало крови.

Коэльо, кричит принц, Коэльо, справа! и ты бьешь, не глядя, и знаешь, что попал, потому что всегда попадаешь, и мавр – могучий ли воин, нежный ли мальчик в пылу своей первой битвы, – взревев, или тоненько вскрикнув, или в полном молчании падает куда-то под копыта коней, и ты даже не смотришь, тебе они все одинаковы, для тебя они все мертвы.

Я грабил, Господи, вместе с моим господином, земли моих врагов, их золото, их коней, их жен, их малолетних детей забирал я себе, продавал или дарил за ненадобностью, ибо мое сердце жаждало богатства.

Хорошая рабыня, тягучим нетрезвым голосом говорит принц, где ты берешь таких, почему мне вечно достаются одни старухи? ты пользуешься моей добротой, Коэльо, и забираешь себе самых лучших, клянусь, я велю отрубить тебе руки за воровство! принц хихикает, довольный своей шуткой, и ты почтительно смеешься вместе с ним, а потом даришь ему свою хорошую рабыню, вчера еще среднюю дочь могущественного эмира, а сегодня просто смуглую черноволосую девку с красными от слез глазами.

Я лжесвидетельствовал, Господи, по одному моему слову мой господин казнил или миловал, и никто не чувствовал себя в безопасности, ибо мое сердце жаждало власти.

Ты уверен, Коэльо, спрашивает принц, ты полностью в этом уверен? ты можешь предоставить доказательства? Могу, господин, говоришь ты, не моргнув, у тебя нет никаких доказательств, но принц и не спрашивал, есть ли они у тебя. Сожгу собаку, цедит принц, и, распаляясь, всю семейку его проклятую сожгу! и ты киваешь, это мудро, господин, это очень мудро.