И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно

А ещё я решил дать следаку Антону телефон моей матери и/или сестры, а также квартиры на Набережной. Для чего?
– А пусть следак, менты, прокурор, судья убедятся, что я не отморозок. Так сказать, для моей характеристики пусть позвонят. Я надеялся, что по указанным телефонам меня охарактеризуют положительно, что мне пригодится в дальнейшем, чтобы следаки, менты, прокуроры и судьи не думали обо мне плохо.

После разговора со мной следак отправил меня в обезьянник, перед посадкой в который с меня сняли нательный крестик, а с кроссовок шнурки, и с джинсов ремень. Я спросил следака Антона:

– А как же мои ценные вещи - сумка с мобильным телефоном и зарядка? Он ответил, что сумка со всем её содержимым будет находиться у него в кабинете, так что пусть мои родственники забирают её поскорей. А обезьянник был забит правонарушителями под завязку. Все сидячие места были заняты. Стоять в тесноте было неудобно. Утром 14-го меня отвезли в больницу. По моей жалобе на боль в правой половине тела и руке. Пока я стоял в больничном коридоре, какая-то размалёванная тётка спросила, не лежал ли кто в психиатрических больницах? Я мог промолчать, и тогда бы ни за что не всплыло моё пребывание в дурдомах, ведь я выходил из них без постановки диагноза и без постановки на учёт в психдиспансере. Но я почему-то решил не скрывать факт своего пребывания в дурке. А если вдуматься почему, а как раз для того, чтобы обо мне не сделали вывода, что я псих. Ведь со стороны могло показаться, что я был слишком горяч и жесток при исполнении своего Поступка. В больнице, куда меня привезли в наручниках (да-да, на меня одели наручники!), мне сделали какое-то просвечивание, положив меня боком на стол. Результат процедуры: моя болезнь не высветилась, и поэтому меня снова отвезли в мелецэйский обезьянник. Сколько я ещё в нём провёл часов, мне трудно вспомнить, потому что время начало течь каким-то непонятным образом. В этот день, 14 октября, меня свезли в изолятор временного содержания (ИВС). В нём было очень холодно. Зачем такая пытка? И кормили совсем несъедобно. Менты-сотрудники ИВС позвонили по моей просьбе моей матери с просьбой приехать и передать мне поесть-покурить и обезболивающее. Мать и сестра Полина приехали в ИВС, сделали мне передачу, но свидания с ними у меня не было - нельзя. Я оценил, что ко мне они приехали обе, и сестра, и мать. Хотя у матери болели ноги.

После

17 октября наконец-то - а то замёрз в ИВС - состоялся суд, который должен был определить мне меру пресечения, то есть оставить ли меня на время следствия на свободе, или же посадить в следственный изолятор (СИЗО). В Красногвардейском районном суде следак Антон проявил ко мне сочувствие: передал мне сквозь решётку, за которой я находился в зале суда, пачку дорогих американских сигарет. Меня этот суд практиче6ски не слушал, так что это был не суд, а порнография. Причём педерастическая порнография, учитывая, за что меня посадят в СИЗО. Следственный изолятор оказался "Крестами". Первая ночь в нём была ужасна. Условия нечеловеческие в собачнике. Один холод чего стоит! А набитость в собачнике! Подняли на этаж "Крестов" только 18 числа. И время остановилось. Из "Крестов" пишу письмо матери. Заказываю себе пластмассовую кружку, миску, кипятильник, "Беломор". Передачу приносит Полина (свидания с ней не было). Через какое-то время получаю от неё письмо, в котором она предлагает мне больше не обращаться к матери или к ней с какими-либо просьбами, а предлагает искать поддержки на Набережной, то есть у тёти Надины. Письмо это было очень категоричное, дающее мне понять, что у меня их больше нет, матери и сестры. Я тогда взял и отправил это Полинино письмо на Набережную. Тётя Надина скоро приедет из Москвы от своей дочери Анки и прочтёт это письмо, и начнёт меня поддерживать передачами.

Как-то в конце октября меня вывели из камеры и повели в кабинет для проведения следственных действий. По дороге в коридоре ко мне присоединился мой положняковый адвокат Соловей. И он украдкой, озираясь, чтобы никто не услышал его разговора со мной, предлагает мне найти возможность заплатить ему за защиту меня, как будто он не обязан этого делать бесплатно! Я ему ответил отказом, полагая, что платить за меня некому.

В кабинете вместо следака Антона Бесхмельницына (я его больше не увижу) был какой-то Серёга, помощник следователя, наверное. Так вот, этот Серёга предложил мне подписать ещё какую-то бумагу, подобную первой. Я и её не хотел подписывать из-за нелепых, не соответствующих действительности формулировок. Так они, Серёга и Соловей, чуть ли не набросились на меня со словами:

– Подписывай! Это в твоих интересах!

И я подписал. Прошу это запомнить.

А правый бок и рука всё болели. И терапевт "Крестов" ничего не хотела предпринимать, типа: вызвать невропатолога или свозить меня к нему. Таблетки, даваемые ею, мне не помогали.

* * * (Звёздочки 72)

Вдруг настало 7 декабря. Вдруг - потому что время как будто остановилось. Меня отвели в какую-то камеру-отстойник. Сесть там было не на что, народ стоял теснясь, а туалет был забит шайсой, так что от шайсы в камере стояла вонь. По одному из этой вонючей камеры людей куда-то выводили. Куда?
– никто не догадывался. Меня держали дольше всех. Оставшись один, я принялся барабанить руками по двери этого гадюшника. Вот как меня психологически готовили к встрече с психологом и психиатром. Это же преступление, помещать людей в шайс-камеру! Даже на одну минуту! А меня в ней продержали минут 20-30! Итак, оказалось, что меня вызвали для общения с психологом и психиатром. О серьёзности последствий этого общения для меня мне было невдомёк.

В комнате, где за столом меня принимала психолог, был ещё стол с другим психологом-женщиной, беседующим с другим подследственным-арестантом. Пока "моя" психолог, посадив меня за стол напротив себя, изучала мои бумаги, я прислушался, как другая психолог задавала вопросы своему арестанту:

– Скажите одним словом: что такое огонь, вода, воздух, земля?

Я присмотрелся к арестанту, не знающему, что и ответить на такой вопрос. Мне самому пришлось задуматься, чтобы ответить "стихия". Но откуда знать это слово-ответ этому арестанту. По нему же видно, что он, лицом урод (топ'oрнейшей работы лицо), бедняжка, с горя, что он такой не то, что некрасивый, а отталкивающий, женился на бутылке, то есть пьёт неумеренно. Я внутренне протестую: нельзя задавать таким людям такие вопросы! И думаю, что же будет спрашивать "моя" психолог, то есть та, перед которой я сижу. За несколько секунд, что она просматривает мои бумаги, я успеваю вот как подумать о ней самой. Какая же она уродина! И как мне ей смотреть в глаза в разговоре с ней? Вот мы пересеклись с ней глазами. И я прочитал в них: "Вот и ты оценил моё уродство! Да, я уродина, и поэтому никто меня не имеет как женщину. И я понимаю тебя, мой собеседник-арестант, почему ты отводишь от меня глаза. Потому что ты разгадал, что никто не имеет меня как женщину, и ты понял, что я изнываю, вот как я хочу, чтобы кто-нибудь меня поимел. Хотя бы разок. А зная, что ты разгадал мои похотливые мысли, я и сама отвожу свои глаза от тебя, мой собеседник-арестант, потому что мне стыдно быть разгаданной тобой".

Именно так я прочитал сидящую передо мной женщину-психолога, которая была моложе меня. Далее я думал о ней вот как. Из-за своей внешности она обижена на человечество, смотрит на мужчин, которые все мысленно плюются при виде неё, сплошь как на каких-то кобелей, обходящих её стороной, смотрит и грустно, и стервозно, и алк'aюще. И на более красивых женщин смотрит с завистью. И как же ей с её взглядом на человечество, на мужчин и женщин, работать с людьми, то есть быть психологом?! И вот она, такая, сейчас будет делать важные для моей биографии выводы, важные для моего будущего выводы!

Пока она листает моё дело и чего-то спрашивает меня, я кошусь на раскрытые страницы моего дела и пытаюсь успеть прочитать хоть что-нибудь - мне же интересно! Читать мне неудобно, ибо я читаю под углом 90 градусов (если быть точным, то я сижу с боковой стороны стола, на котором разложены бумаги. Я замечаю в моём деле, что там есть бумага с Пряжки. Это, как я домысливаю, ответ Пряжки о моём состоянии во время моего пребывания там, написанный по запросу следователей. Конечно же. Этот ответ меня чернит. Также в ответе с Пряжки говорится, что я вижу смысл в написании своей Книги, чуть ли не предназначение. Да, по-моему, там есть это слово-предназначение. Мне читать это, написанное вдогонку после совершения мной Поступка, и смешно, и грустно, и страшно: что же со мной будет?! Также при перелистывании страниц моего дела я замечаю, что производилась беседа с Полиной, которая меня чернила, вместо того, чтобы говорить обо мне что-нибудь хорошее, на что я надеялся. Итак, я это успеваю прочесть до того, как уродина-психолог начала со мной говорить, и во время беседы с ней. Странная это была беседа с ней. Психолог вечно, не дослушав мою мысль до конца, начинала записывать её начало. Но только начало, потому что, пиша, она задавала следующий вопрос, я принимался отвечать на него, а предыдущий так и оставался недоотвечен мной и недоконспектирован ею. То есть можно сказать, что психолог вырывала первые фразы из контекста моей речи. Меня это бесило, что она и слушает меня невнимательно, пытаясь что-то успеть записать, и записывает не всё то, что, на мой взгляд, является существенным и достойным быть отражённым в моём деле. Да она портит моё дело!
– заключил я. А о более или менее отвлечённом или возвышенном и прекрасном с ней невозможно было вообще говорить: эта приземлённая похотливая тварь, только и мечтающая, чтобы её кто-нибудь поимел, обрывала меня на полуслове. И так вся беседа с ней: и невнимательно слушает, и обрывает, как будто ей всё ясно, что я недовысказал ей. То есть эта уродина строит из себя умную. А в моём деле тем временем пишется совсем не мой психологический портрет, а какого-то психа, если не полная ахинея. В общем, психолог и предварительное ожидание в шайс-отстойнике взвинтили меня перед разговором с психиатром. Вот такая была произведена психическая атака на мой мозг - длительное восприятие и обоняние шайсе, стоя на ногах в отстойнике плюс шайс-беседа с отвратительной женщиной-квазимодой! После общения с ней я сел в другой комнате перед столом с психиатром. Вспомнить спустя года ход беседы с ним мне не представляется возможным, потому что логики в ходе той беседы не было, да я ещё взбешён психологом. Врач-психиатр, мужчина средних лет (без аномалий во внешности, в пиджаке) разговаривал со мной как с нашкодившим мальчишкой, а не как со взрослым. Это его неуважение меня побудило меня довольно скоро выразить вслух своё возмущение следующим вопросом:

– Да как вы со мной разговариваете? Я, может быть, был на свободе VIP, а вы со мной как с рядовым преступником!

– И чем же вы занимались?

– Готовился идти в президенты Российской Федерации.

– Шутить изволите, молодой человек?

– Я без шуток.

– И как же вы собирались осуществить своё намерение? Мне это очень интересно.

– Как? Как? Конституционными методами! Мне уже 35. Значит, могу. И хочу.

– А вас, что, многие знают?

– Пока никто. Но народ прочитает мою Книгу, о которой вам известно из моего дела, и узнает меня! Мало того, что узнает-полюбит меня! И этого будет достаточно, чтобы стать президентом России.

– Скажите, пожалуйста...

– Да-да, говорю: на самом деле я мечтаю о большем-стать новым русским царём новой Российской империи.

– Вы всё это мне говорите серьёзно?

– Да. С Божьей помощью это осуществится. Ведь Бог с царём! Даже с будущим.

– А если вас посадят? Уже посадили!

– Я сам вызвал милицию, потому что я прав. На всё воля Божья! Буду писать свою книгу там, или когда освобожусь.

Беседующий со мной врач-психиатр часто изволил во время беседы со мной смеяться, чем тоже меня раздражал помимо отсутствия логики в последовательности задаваемых им вопросов. На его улыбки и смех мне ничего не оставалось делать как раздражаться, что было заметно врачу-психиатру, а также повышать голос, чтобы перекричать его смех, на что он мне делал замечания: "А что вы кричите?", "А что вы раздражаетесь?". Так и поговорили. Я - без информации о том, насколько важна будет для меня эта беседа с психологом-квазимодой и психиатром-весельчаком. Как много позже я узнаю, это была экспертная комиссия, на которой беседуют со всеми подследственными до суда, определяя их психическое состояние на момент совершения ими преступлений. Эта психолого-психиатрическая комиссия в "Крестах" на жаргоне называется "пятиминуткой" за экспресс-методы её проведения. Большинство (какое - я не знаю) после неё отправляют на стационарную экспертизу в специальную психиатрическую больницу сроком где-то на месяц. Меня же на месяц отправлять в дурдом не стали. Это я пойму позже. А признает психом именно эта "пятиминутка". Я ещё напишу, когда и какой мне поставят диагноз, какую психиатрическую болезнь, когда узнаю об этом. Откуда - тоже напишу.

* * * (Звёздочки 73)

На следующий день после "пятиминутки", то есть 8 декабря 2006 года, меня с обычного корпуса "Крестов" перевели на больничный, туда, где сидят психи. Первым делом меня посадили в камеру-одиночку. Как только санитары закрыли за мной дверь, я осмотрелся. О, ужас! Окно неплотно закрыто одеялом, так что в камере было прохладно, раковины с краном нет, а туалет-параша забит шайсой донельзя. Я не понял! За что меня запихнули в такие ужасные условия?! Я тут же принялся барабанить кулаками и ногами в дверь камеры. Пришли санитары, сказали, что я, наверное, не понял, куда попал, сделали мне укол (куда не помню) и привязали к стоящей посередине камеры кровати, набросив на меня, одетого в свитер, кожаную куртку и джинсы, грубое одеяло.