И тут случилась война
Шрифт:
– Сашка, поди сюда, – сказала она. – Знаешь, где живет доктор?
Сашка закивал головой.
– Ну, коль знаешь, беги, милай, за ним. Вишь, Ленке совсем худо, кабы не померла.
Сашка стремглав удалился из дома.
– Нинка, неси сюды воды грел ой, не стой как истукан. Лёнька, а ты поди принеси мне самогону от Тамарки, крестной ейной, да её саму тож позови. Спасать надо Ленку. Ой, совсем захворала дитя моё, – запричитала Анна и приложила руку ко лбу Ленки.
Температура у Ленки поднялась огромная, термометров в то время в домах не водилось, но было и так понятно, что температура критичная. Ленка начала бредить.
Ей казалось, что она совсем маленькая-премаленькая, словно песчинка, а вокруг нее пространство такое теплое и очень большое. Такое большое, что глазами и не усмотреть. И она, песчинка, не понятным ей образом, вибрирует в этом пространстве, словно струна музыкального инструмента, который она видела на центральном рынке. И одновременно влетает в него,
– Что «это» мама? – спросила она.
– Что, дочка? – переспросила Анна.
– Я вижу свет и яркие лучи, они идут оттуда, – она указала рукой на маленькое темное окно.
При свете керосинки окно вообще выглядело черной дырой.
– Успокойся, доченька, нет там никакого света, это тебе кажется, Боже праведный, – перекрестилась мать.
– Но я вижу!
В комнату вошла Нина с тазиком теплой воды и тряпками. Анна обмакнула одну из тряпок в воду и приложила ко лбу дочери. Ленка замолчала.
– Мам, а что с ней, она жить будет, уж больно бела? – поинтересовалась дочь.
– А мне почём знать, вот доктор придет, он и скажет, будет, али нет.
Нинка расплакалась и вышла из комнаты. Через полчаса пришла крестная Тамара с самогоном и бинтами.
– Что случилось, Нюр? Прибежал твой Лёнька весь в слезах и сказал, что Ленка померла. Как же так?
– Да не померла она, но слаба, очень слаба. Он-на смотри, кака бела.
– Ой, батюшки. И прямь бела. Захворало дитя. Дык за дохтором бежать нада.
– Побег Сашка. Давай свой первак, разотрем малость ее.
Крестная Ленки откупорила бутыль, оторвала часть бинта, вылила на бинт самогона и принялась сама растирать Ленку. За этим занятием ее и застал вошедший доктор.
– Что ж вы, гражданочка, делаете, зачем же вы трете девочку этим зельем?
– Дык она ж совсем горит, надо спасать, – ответила Тамарка.
– А кто вам сказал, что самогоном можно спасти. Самогон – вещь зловредная, может и сгубить. Интоксикация. Слышали такое выражение?
– Мы, товарищ дохтор, институтов не кончали и слов таких не знамо, но издревле обтирали себя самогоном, дабы тело спасти. Чтобы дух не ушел.
– Да уж, темный вы народ. Ладно, где у вас тут руки можно помыть?
– А здеся и обмой, – сказала Анна, указывая на тазик, принесенный Нинкой.
Доктор вымыл руки, вытер их полотенцем, аккуратно открыл свой портфель и достал стетоскоп. Водрузив его себе на шею и вставив в уши, он тут же принялся слушать Ленку. Его брови и глаза задвигались в такт вдоха-выдоха, то выражая тревогу, а то и недовольство. Через минуту он посмотрел через очки-велосипеды на двух женщин и произнес:
– Дела неважные, надо в больницу везти. Кто мать?
– Я, – покорно произнесла Анна, и в ее голосе улавливалась печаль.
– Есть на чем везти? – спросил доктор.
Анна развела руками.
– Есть! – прокричала Тамарка. – Нюр, у меня корова пока еще не издохла, пусть поработает. Запряжем ее в оглобли да повезем вдвоем.
– Втроем. Я поеду с вами в больницу, девочка крайне тяжела, подозрение на крупозное воспаление. Необходима срочная терапия, – вмешался доктор.
Прошел месяц. Анна в делах и заботах об остальных детях так ни разу ее не навестила. И времени не было, и сил не оставалось. Крестная, зайдя намедни к Анне, поинтересовалась о Ленке, да так и не услышав вразумительного ответа, удалилась восвояси. Анна была всецело занятая на хозяйстве, о Ленке даже не вспоминала. День у женщины начинался с первыми петухами и заканчивался глубоко за полночь. Иногда, она засыпала, склонив голову над столом с непотушенной керосинкой, и только легкое прикосновение обмякшей руки к раскаленному стеклу лампы вырывало ее из уз Морфея и возвращало к быту. Шли дни и месяцы, и Ленка, свыкшись и пообжившись в больнице, не только выздоровела, но и окрепла. Больница, в отличие от остальных объектов городской инфраструктуры, снабжалась продовольствием без задержек. И, будучи девочкой неординарных способностей, Ленка ела за себя и за того парня. После завтрака она обычно прохаживалась по коридорам, привечая персонал, или выходила во двор больницы, где были смонтированы рукодельные качели, на коих она каталась до обеда. Персонал клиники тоже привык встречать в коридорах веселую озорную девчонку со светлой копной волос и приветливой улыбкой. Она стала неотъемлемой частью социума клиники. При ней привозили новых больных, при ней увозили умерших в морг, при ней сменился главврач, ушедший по преклонному возрасту в мир иной, и она на правах постоялицы вместе с персоналом вышла проводить его в последний путь. При ней стали ремонтировать обветшалое здание, сохранившееся еще с дореволюционных времен, при ней
построили новый хирургический корпус. За время пребывания в больнице Ленка умудрилась подхватить вшей от цыганчонка, привезенного с хутора, что на окраине города, с признаками желтухи. Признаки, однако, не подтвердились. Но цыганчонок остался жить в больнице. Это был маленький черноволосый парнишка лет десяти, с глазами-буравчиками и желтым цветом кожи. Из-за нее и подумали на желтуху. Парень был талантище. Каждый вечер для персонала клиники и для постояльцев, которых к тому времени набиралось человек этак двадцать, устраивал представление, где пел песни, показывал фокусы с картами и выполнял акробатические пируэты. Причем репертуар его менялся от его же настроения. Все девочки от семи и до пятнадцати лет, естественно, были влюблены в талантливого чернобрового паренька и по возможности пытались угодить ему во всем. Кто отдавал ему часть своего ужина, кто заправлял за ним постель, а кто и стул подставлял во время представлений. А он, словно цыганский барон, почивал на лаврах. Но лишь до того момента, пока вся больница не зачесалась. И когда обнаружились вши и их источник проникновения на территорию лечебницы, все разом рухнуло. И его господствующее положение, и его талант, и его вечерние представления. Главврач тут же приказал отвезти его на хутор, а всю клинику и ее постояльцев обработать дустом и обрить налысо. Вмиг рыжеволосые, белобрысые, каштановые и чернявые девчонки сделались похожими на мальчишек, с абсолютно гладкой макушкой и торчащими ушами. Не избежала этой участи и Ленка. Однако своей привлекательности от пострига она не утратила, а только приобрела более мальчишеский вид, с яркими веснушками на лице, которые придавали ей вид этакого озорника.Минуло шесть месяцев с той поры, как Ленка заболела. И вот в конце осени, в дождливое утро, старшая медсестра позвала ее и спросила, не ждет ли она кого в гости. Ленка угрюмо опустила голову и тихо ответила:
– А кого мне ждать-то, с той поры, как я здесь, у меня только тетя Тамара была еще летом, и все.
– Ну, ступай вниз, там к тебе посетитель, – сказала медсестра.
Ленка не поверила ушам своим, она каждый день верила, что это произойдет и за ней придет ее мама, и каждый раз подходила к окну в надежде ее увидеть. Она стремглав рванула по лестнице вниз. Пролетев два пролета и пробежав по длинному коридору, она заметила долговязую фигуру отца. Сердце забилось с неимоверной частотой. И казалось, вот-вот вырвется наружу.
– Папка! – закричала она и со всей скорости запрыгнула ему на руки.
– Доченька моя! – подхватывая ее, вскрикнул отец.
– Папка, папочка, я так соскучилась, где же ты был? – слезы катились из ее огромных глаз прямо ему на плечи.
Отец прижал ее к груди и закрыл глаза. Слезы радости покатились по его небритым щекам. Он сжимал ее своими крепкими ручищами, и она становилась от этого только счастливее. Так они простояли с минуту. Потом он опустил ее на пол, присел на корточки и посмотрел ей в глаза.
– Ну, здравствуй, моя хорошая, а ты уже совсем у меня большая, – отец погладил ее по голове ладонью. – Долго же мы не виделись. Ну, ничего, теперь будем вместе.
– А как ты узнал, что я тут? – спросила Ленка.
– Да так и узнал, пришел с войны и спросил у матери, где Ленка, а она мне говорит: мол, была в больнице, да, поди, померла уж, нету её. Однако я не поверил и вот пришел за тобой. Иди собирайся, домой пойдем.
– Я щас, пап, жди здесь.
Она по-мальчишески побежала наверх, спросила у медсестры разрешения и, получив утвердительный ответ, быстро собрала свой скарб в котомку, накинула ватную фуфайку, перешитую на нее, надела мальчишечьи ботинки и в таком виде спустилась к отцу. Он оглядел ее, улыбнулся, взял у нее котомку, теплой ладонью обхватил ее за руку, и они вдвоем зашагали в сторону дома. По дороге Ленка узнала, что ее отец был ранен в руку и долго лечил ее в госпитале, а когда стало ясно, что рука его больше не годится даже для поддержания лопаты, был комиссован с формулировкой: «Не пригоден к службе в армии». И что сама эта война – сущий ад на земле. Что людская жизнь в ней не ценится ни на копейку. И она со знанием дела вторила ему, что в больнице, где она жила, тоже много разного люду умирало. И что здесь, где нет войны, она все же есть. И к смертям начинаешь относиться так же, как и на фронте, – спокойно, только привыкнуть к этому нельзя. Неправильно, когда умирают от голода мамы, и женщины, носящие в своем чреве будущих детей, и сами дети. И отец смотрел на нее, маленькую, худую, лысую, в огромных ботинках и фуфайке, не по-детски рассуждающую о жизни и смерти, и его сердце сжималось от того, что эта война отбирала у его детей детство.
Борис
Шел тысяча девятьсот сорок первый год, немцы беспрепятственно оккупировали город М и обосновались в нем надолго. Часть мужского населения, не успевшего уйти на фронт, они согнали в концлагеря, а тех, кто помладше, в саму Германию. В городе оставались дети, немощные старики и мамаши с младенцами на руках. В отдельных многодетных семьях мужчин все же оставляли, понимая, что кто-то должен их кормить. А сами бесчинствовали жутко. За любую провинность расстрел на месте или прикладом в морду.