И тут случилась война

Борис рос в селе, недалеко от города М. Село их оккупировали румыны, которые слыли более жестокими и суровыми против немцев. Не щадили они ни малых детей, ни немощных стариков, ни беременных женщин. И, ежели случалось какое ЧП на селе, то скрыть его от вездесущих румын пытались всем миром. День и ночь, утро и вечер сменялись, но ничего не менялось. Каждый день в шесть утра старосты поднимали трудоспособное население на работы и отправляли, кого в город на металлургический завод плавить сталь для немецкой оборонки, кого в свинарники, а кого и в поля. По городу ходили слухи, что один сталевар по имени Макар Мазай отказался плавить сталь для немцев, за что был брошен в сталеплавильную печь, где сгорел заживо. Маленького Бориса эта история потрясла до глубины души, и он дал себе клятву, что, когда он вырастет, станет обязательно сталеваром. А пока он каждый день пытался подработать, где придется, чтобы прокормить свою семью, где он был самым старшим, на тот момент ему уже шел девятый год от роду. Мама Бориса тоже подрабатывала на хлебозаводе, что и позволяло прокормить троих малолетних детей. Кроме Бориса у нее еще было две девочки – семи и четырех лет. И всё же заработки малолетнего работника оставляли желать лучшего. Хватало разве что на пятьдесят граммов сливочного масла, а порой и того меньше. Карточки в оккупированном городе выдавались только на продукты первой необходимости, а все, что можно было достать на местном рынке, обменивалось и продавалось за эти же самые карточки. Вот и выходило так, мать зарабатывала на основной рацион питания, а Борис – на дополнительный. А поскольку детей неохотно брали на подработки, то у него оставалось много времени для бездельного шатания по городу и детальному изучению городских трущоб. Так, в очередной бесполезный приезд в город, шатаясь без особого дела, Борис набрел на заброшенный гараж в отдаленной его части. Чем-то он его приманил. Гараж стоял, одиноко высясь над посохшей травой, и большая старая акация обнимала его своей тенью. Подойдя ближе, Борис приоткрыл ржавые железные ворота и шагнул внутрь. Сырая вязкая прохлада обволокла все тело мальчика. Он ощутил запах мазута, но природная пытливость заставила двигаться вперед. По правой стене постройки выше человеческого роста виднелись окна с наклеенными на них крест-накрест белыми полосками бумаги для защиты от растрескивания в случае бомбардировки города. Окна почти не пропускали солнечный свет из-за копоти, налипшей снаружи. Однако это не испугало маленького Бориса, и он продолжил продвижение. В конце постройки он приметил огромный мешок, туго стянутый сверху бечевкой. Потрогав его рукой, Борис ощутил податливость и мягкость мешка. Он снова нажал на него рукой, потом еще и еще и в конце навалился всем своим воздушным весом. Мешок был, словно подушка, и с нежной прохладой принял мальчишку в свои объятия. Борис не раздумывая, взобрался на него и, улегшись на спину, закинув нога на ногу, а руки за голову, уставился в потолок. На такой перине ему еще не доводилось возлежать. Он прикрыл глаза и заснул. Заснул крепким детским сном. Сколько он проспал, он не знал, разбудил его лай собак. Мальчик от страха и неожиданности сжался, словно часовая пружина, и затаился. Лай собак усиливался, и стали слышны еле различимые голоса людей. Борис спешно забрался на самую верхушку мешка и попробовал развязать бечевку. Тугая бечева не поддалась. По усиливавшемуся звуку и едва слышимым шагам он сообразил, что нежданные гости уже совсем близко. Борис, что было силы, вцепился зубами в узел и стал рвать его в разные стороны, подобно загнанному маленькому волчонку. Узел под действием возвратно-поступательного движения и натиска зубов сдался, расшатался и развязался. Ловким движением руки он сорвал бечевку, и в тот момент, когда заскрипела ржавая петля ворот, Борис нырнул вглубь мешка. Сердце паренька колотилось с частотой маленькой колибри. Через крохотную дырочку в мешке он увидел троих фашистов с овчарками накоротке. Собаки с лаем, разбрызгивая слюни, рвались к мешку. Солдаты, сдерживая порыв овчарок, сняли с плеч винтовки, достали из ножен штык-ножи и прикрутили к ним. Подойдя ближе к мешку, один из трех бойцов передал поводок другому солдату и воткнул штык в мешок. Винтовка беззвучно вошла в вязкое содержимое мешка. Молниеносно, как его учили в армии, фашист вернул винтовку в исходное положение. Собаки залаяли на отверстие, образовавшееся от ножа в месте прокола. Нож прошел на расстоянии руки от маленького Бориса. Мальчик испугался, а маленькие кулачки его сжались с такой силой, что на ладонях от соприкосновения с ноготками появилась сукровица. Он стоял внутри мешка остолбеневший и онемевший. Овчарки продолжали изрыгать слюну и лаять на мешок.

– Und, naja, Hans, gib mir deine Pistole. Ich selbst habe durchstechen, der verdammte Tasche [2] , – сказал второй солдат, передавая поводки от двух собак, первому.

– Halten Friedrich. Tun Sie, was Sie wollen [3] .

По жесткому тону немцев мальчик понял, что сейчас произойдет что-то необратимое для него, и он не выдержал эмоционального напряжения и закричал:

– Не-е-е-ет!

Крик его был настолько сильный и пронзительный, что на мгновение овчарки перестали лаять и присели на задние лапы. Немцы тоже не ожидали такого поворота событий и перезарядили затворы на винтовках, направив их на мешок.

2

А ну-ка, Ганс, дай мне свое ружье. Я сам проткну, этот чертов мешок.

3

Держи, Фридрих. Делай, как тебе вздумается.

– Нет, нет, нет! – донеслось изнутри. – Не надо стрелять, я боюсь.

Второй немец кивком руки указал другим, чтобы они опустили оружие.

– Эй, малчек, ти что там дейлаеш? – ломая язык, произнес фашист.

Второй немец ловко отстегнул штык-нож от винтовки и разрезал им мешок по центру. Из него посыпались мягкие плюшевые игрушки: зайчики, белочки, мишки и лисички. Мешок разверзся, и по центру огромной кучи высыпавшихся игрушек стоял он, Борис, маленький житель оккупированного города М. Он стоял и плакал от беспомощности:

– Мама! Мама, я хочу к маме, отпустите меня, дяденьки солдаты.

– Ми тебья отпустьим, но скажи, малчек, как ти найшель это гаражь? – спросил офицер и протянул ему поднятого с пола плюшевого мишку.

– Я гулял, а мама на работе, я ее должен ждать был там, у хлебозавода, мы вместе поедем домой.

– А где ти живешь? – не унимался солдат.

– Здесь недалеко, в селе.

– Ти хотеть украсть игручка, да, малчек? – спросил фашист.

– Нет, что вы, дяденька солдат, я спал здесь на этом мешке, – ответил Борис, прижимая к груди плюшевого мишку, случайно оказавшегося у него в руках.

– А почьему ти прятается?

– Я-я-я и-и-спугался, – заикаясь, ответил малец.

– Нье надо ньас пугатца, ми добро, поньял, малчек, – солдат лукаво подмигнул рядом стоявшим фашистам.

Борис затряс головой, еще крепче сжимая плюшевую игрушку. Глаза налились слезами.

Солдат поднял белого зайца, перевернул его, взял с пола черный уголь и написал на нем: «Dieses kleine Dieb gehangt werden» [4] .

– Вот, малчек, я тьебе привьязать на шее заец, и мы пойдем. Гуд?

4

Этот маленький вор будет повешен.

Борис снова кивнул. Фашист завязал на шее у мальчугана зайца, так что надпись стала видна со спины и сказал:

– Ну, пойдьом, малчек.

Они вышли из гаража: три немца, с овчарками накоротке и винтовками наперевес, и маленький мальчик Борис девяти лет, прижимающий к груди плюшевого мишку с перекинутым через шею белым зайцем.

Максим

Первого сентября 1941 года Максим не пошел в первый класс. Вот его старший брат, который и старше-то всего на год, год назад пошел. И он, Максим, тоже мечтал стать первоклашкой. Он представлял себе, как оденет его мама в коричневый костюм, черные кожаные туфли, и он гордо, с высоко поднятой головой зашагает в них по школьному двору. Но его мечте не суждено было сбыться. В июне пришла война, и к сентябрю все восточные границы страны были охвачены жестокими оборонительными боями. И маленький поселок С-узловая, отдавший всех своих мужчин на защиту рубежей Родины, среди которых были учителя школ, решил в первый год войны использовать помещение школы под госпиталь. Сам поселок находился в нескольких километрах от линии фронта, что давало возможность быстро доставлять раненых для их лечения. Но Максим в свои семь лет не понимал, как и кто украл у него первое сентября. Ночью доносились раскаты артиллерийских обстрелов, не то врагов, не то наших красноармейцев, и Максим, лежа в кровати, сжимался и тихонько плакал. Он плакал не от страха, он плакал от обиды, что он не надел свой коричневый школьный костюм, купленный его мамой еще весной, и кожаные ботинки исси-ня-черного цвета и не понес в своей детской, но уже совсем взрослой руке портфель первоклассника. А как ему этого хотелось! Он ненавидел войну, ненавидел ее за то, что она нагло ворвалась в его маленькую жизнь и отобрала его первое сентября. Что она насильно заставила всех отказаться от счастья. Она – война – заставила его, Максима, стать старшим, а старшего – заменить отца младшим. Он лежал в своей кровати, съежившись комочком, и казалось, что вся вселенная ненавидит вместе с ним эту войну. Так и минуло первое сентября. Настало утро второго, и Максим проснулся от доносившейся утренней канонады безжалостных орудий смерти. Нежное осеннее солнышко, проглядывающее сквозь занавеску, освещало половину комнаты. Это была маленькая, уютная комнатенка с окном в глухой части небольшого дома, в котором жила их семья. Дом этот им достался от деда, отца матери, который тот выстроил незадолго до войны. Отца у Максима не было, его в тридцать шестом арестовали по подозрению в антисоветизме, и с тех пор его никто не видел и не слышал, ну, а деда, крепкого моложавого мужчину, вдовца, вырастившего дочь в одиночку, забрали на фронт. Вот и жили они втроем – он, его старший брат и мать – в доме из двух комнат, с печью в одной из них, и прихожей. Старший брат еще в июле подался на узловую в кочегары паровоза, перевозившего из близлежащей станции до узловой уголь. А мама, чтоб хоть как-то прокормить, пусть и небольшую, семью, подрабатывала санитаркой в госпитале. И Максим часто оставался один. Так что весь дом в такие дни, когда остальные члены семьи затемно отправлялись на работу, казался ему пустым и неуютным. И второе сентября не стало исключением. Еще чуть-чуть поежившись в теплых лучах солнца, Максим по-армейски встал, потянулся и, проделав несколько физических упражнений, отправился умываться. За ночь вода в умывальнике охладилась, и Максим нехотя все же омыл руки и лицо, посмотрел в затертое от времени старое зеркало, и в его голове промелькнула первая несбывшаяся мечта. Глаза моментально налились слезами. Он всплакнул, но тут же собрался, вытер тыльной стороной ладони слезы и прошел внутрь дома. За ночь он для себя решил, что больше не будет ждать первое сентября, а так же, как и его брат, устроится на паровоз. Надев свою школьную коричневую форму и новые ботинки и зачесав волосы расческой, смоченной в сахаре, назад, на манер Бернеса, он вышел из дома с твердой верой в то, что он обязательно получит работу кочегара на паровозе.

Депо железнодорожного узла С-узловая находилось в получасе ходьбы от дома Максима. Он шел по испещренной ухабами дороге с высоко поднятой головой, в новом коричневом школьном костюме, и его новые ботинки, укрытые придорожной пылью, едва поблескивали на солнце. С легкостью преодолев расстояние до депо, Максим уверенно вошел внутрь и оказался в центре большого овального помещения с множеством дверей по периметру. На каждой из них висела табличка с надписью и имелась большая дверная ручка с замком. Но Максим не умел читать, подготовительная дошкольная группа в этом году была отменена, и все будущие первоклашки даже не знали алфавита, Максим не исключение. Он постоял, повертел головой и, немного подумав, вошел в дверь, находящуюся прямо перед его взором. В кабинете за огромным столом, заваленным кучей непонятных для него бумаг, сидел маленький толстенький дяденька в нарукавниках и очках и что-то судорожно считал на больших деревянных счетах. Увидев вошедшего мальчика, он оторвался от подсчетов, привстал со стула и сдвинул свои очки на кончик носа.

– Чем могу быть полезен? – произнес он, сверля черными маленькими глазами поверх очков Максима.

– Я хочу у вас работать, – бойко ответил Максим.

– О как! И кем же, если не секрет?

– Я хочу быть кочегаром, как мой брат.

– Что ж, похвально. А сколько же тебе годков? – спросил дяденька в нарукавниках.

– Осемь будет! – гордо ответил мальчик.

– Да, совсем большой. А ты говоришь, как твой брат, стало быть, он уже работает?

– Работает кочегаром на паровозе, он и сейчас уже работает, с утра пошел.

– Что ж, похвально, – снова повторил дяденька. – Ну а сколько у вас в семье таких вот работяг? – он пальцем указал на Максима.

– Чаво? – переспросил Максим.

– Работников сколько?

– А. Да я, и брат мой. Вот сколько, – сказал Максим.

Дяденька вышел из-за огромного стола, подошел к мальчику, взял его за руку:

– Пойдем, я тебя отведу к начальнику депо, ему все и изложишь. Они вышли из кабинета в общий овальный зал и свернули направо. Войдя в кабинет к начальнику, маленький дяденька приказал сесть на стул, стоявший рядом со входом, а сам несколько раз кашлянул в руку. Дремавший за таким же огромным столом человек неожиданно дернулся и приоткрыл глаза. Широкое лицо с небритыми щеками, большими усами и заспанными глазами выдавало усталость.

– Что тебе, Лев Михалыч? – спросил усатый.

– Я вам мальчика привел, на работу просится, в кочегары.

– В кочегары, говоришь? Где этот мальчик? – спросил еще не до конца отошедший от дремоты начальник.

– Вот он. Поди-ка сюды! – приказал дяденька в нарукавниках.

Максим встал, поправил коричневый костюм и подошел к столу.

– Ну, вид-то у тебя важный, малец, а что ж ботинки-то такие грязные? – спросил начальник.

Максим опустил голову и осмотрел свои ботинки. Они были покрыты толстым слоем пыли, и их иссиня-черный цвет поблек и стал серо-грязным. Он постоял в недоумении с минуту, потом лихо закинул одну ногу за другую, протер ботинок о штанину, со вторым проделал то же.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся начальник, обнажив свои коричневые большие зубы. – Смышленый, однако, ты, пацан, но штанцы-то у тебя сзади теперь грязные, что мамка скажет?

– Я выстираю. На работу возьмете? – обиженно произнес Максим, и тут же добавил: – Кочегаром.

– Ну, раз ты такой серьезный малый, отчего ж не взять, возьмем, – ответил начальник. – Возьмем, да, Лев Михалыч, нам такие работники, о, как нужны, – он взметнул правую руку вверх, сжав в кулак.

Лев Михалыч ничего не ответил, лишь закачал головой в знак согласия.