И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания
Шрифт:
Смерть Маяковского (самоубийство) была настолько театрализованной, что за нею довольно отчетливо просматривался злодейский сценарий, повлекший за собою преступную и пошлую судебную возню «наследниц» за право творческого и денежного наследия поэта. Но ни пошлость, ни преступность действий и поступков многочисленных ходатаев Лили Брик никогда не отторгали их от всемогущего «культурного» клана Москвы и Питера; наоборот — повысили их престиж, авторитет и рейтинг. Они были — свои, зато «чужого» Дмитрия Фурманова, единственного героя гражданской войны в их «революционной» среде и даже орденоносца, в два счета затравили на заседаниях РАППа и довели до инфаркта в 35 лет. Чистоту своих рядов эта публика сохраняла рьяно, истово.
Лишь иногда, в пору гигантских потрясений, когда всенародная беда ощутимо касалась и их благополучия, какой-нибудь признанный мэтр и блюститель литературной моды, вояжируя между Москвой
Знаешь, Алеша, все-таки Родина — Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил…
Неплохо, как видите, сказано. Но — лишь до замирения на
фронте. К тому же такие признания в общем-то почти ничего не меняли во внутренних и внешних отношениях «клана» (богемы) с окружающей средой поднимающихся из народа талантов.
Ты — еще не родился, а тебя уже ждут враги. Нет, не банальный Сальери, которого может и не быть, а хорошо организованная «банда поэтических рвачей и выжиг»…
До самой войны русская мысль бессильно клокотала и пенилась, как речная вода у бетонной плотины, и не могла пробиться к жаждущему сердцу читателя. Если учитывать всю массу издаваемой «пролетарской» макулатуры, то исключения были крайне редки: «Тихий Дон» Шолохова, некоторые рассказы Лавренева («Сорок первый»), «Страна Муравия» Твардовского, сильно подпорченные на сцене МХАТа народные эпизоды из пьесы «Любовь Яровая» Тренева, «Дни Турбиных» Булгакова, некоторые стихи Луговского и Павла Васильева — вот, пожалуй, и все.
Война, наряду с голой пропагандистской публицистикой и плакатом даже в литературе, вдруг открыла двери для задушевной песенной лирики Фатьянова и Исаковского, дала пищу и материал для гениального творения Твардовского «Василий Теркин». Вновь подтверждалась старинная поговорка, что «вода дырку найдет…». Народ вновь почувствовал себя народом, а не гонимым стадом. Но это мгновенно почувствовали в интеллигентных салонах Москвы и Питера, подключили Агитпроп и МГБ. Вслед за «делом» ленинградского партийного секретаря Алексея Кузнецова («Русская партия в ВКП…») и его расстрелом, снова, в который раз, начали закручиваться идеологические гайки, опять «пошла писать губерния» в редакциях и издательствах. Стали вылавливать даже «маскирующихся» и «нейтральномыслящих», краем захватили и «своих» — Ахматову и Зощенко… Вот примерно в это время и вступило в литературу (то есть в борьбу и возню с призраками) поколение нас, нынешних «стариков».
…Молодому начинающему автору хочется, конечно, напечататься. Но корпеть над бумагой его заставляет все же другое чувство и желание: выразить свое личное отношение к жизни и свой взгляд на увиденное и услышанное, на те народные подвиги и страдания, которые потрясли его и запали в душу. Тут человек преодолевает и «сопротивление внутреннего редактора», и свое неумение, и нехватку зарплаты до конца месяца, и пытается все же высказать ТО, что по внешним условиям ВЫСКАЗАТЬ попросту НЕЛЬЗЯ. И — высказывает, если, конечно, сумеет. Высший тому образец — «Поднятая целина» М. А. Шолохова, где за внешней «партийностью» и «идеологической бесспорностью» показа коллективизации, как шило из мешка, торчит УМЕЛО ВПРАВЛЕННАЯ ТУДА правда события, трагедия раскулачивания, ужас нравственного произвола с той и другой стороны (сначала — убийство Хопровых, а потом — убийство Тимофея Дамаскова Макаром Нагульновым…) Для писателей — отдельно обращаю внимание: вдумайтесь в фамилии — Нагульнов и Дамасков. Первая идет от распутной бабы, «нагулявшей» плод, вторая — от Дамаскина, святого, которому за веру отрезали кисть руки, а она после усердных молитв — обратно приросла!
Но, по пословице «Что положено Юпитеру — не положено быку», тем более молодому неучу, юного сочинителя тут же, в точности, как бычка — двухлетку, вежливо взналыгивают и отводят в сторонку от уже найденной Гением литературной борозды: тут — ТАБУ, ищи сам…
Надо к тому же сказать, что юную душу творца почему-то обуревает глуповатая, но тем не менее пленительная химера: а ведь и редакторы, мол, видят жизнь живую точно так же, как и простые смертные, а поэтому им нет никакого резона думать иначе, чем Я! Поэтому даже из чисто нравственных соображений они сделают вид, что не заметили ничего такого в моей рукописи!
Всю жизнь будешь в этом разочаровываться, больно ушибаться и — продолжать тешить себя надеждой… В общем, все повторяется от века: надежды юношей питают…
Не претендуя на упоминание в когорте выдающихся литературных имен, тем не менее расскажу о некоторых ярких подробностях собственной литературной биографии — хотя бы потому, что она литературная.
Да и материалом литературы, как правило, является судьба рядового человека.…Освободившись из лагеря в 1946 году и малость обустроившись с жильем и работой в управлении нефтеразведочного треста — рабочий поселок Вой — Вож, Коми АССР, — я уже через полгода начал большую повесть о героическом труде нефтяников Севера в период воины с фашистами, под названием «Далеко от фронта». Вышедший в 1948 году и нашумевший роман В. Ажаева «Далеко от Москвы» тут же заставил меня поискать новое название, и поскольку речь у меня шла о геологической разведке нефти, точно вылилось длиннющее, идеологически выверенное словосочетание «Неиссякаемый пласт». Но главного-то это не касалось, ибо скрытый «заквас» романа, который и мобилизовал мои творческие силенки и возможности, таился отнюдь не в плакатном героическом труде, а в некоторой особенности судеб моих героев — людей, оказавшихся почему-то в этот период в таежных бараках, на скудном пайке, под произволом не начальства, — нет! — а своего же ворья, вводящего своеобразный «подоходный налог» за «безмятежность сна» и «непропажу валенок и штанов…». Уже тогда просматривалась в жизни глобальная опасность полной «демократии» и «свободы личности»… Судьбы этих людей были изломаны чуть раньше, до войны, так называемыми «социальными бурями», «экономическими сдвигами» и «пятилетками», однако сказывались на их отношениях и теперь…
В 1949 году роман был закончен, переписан ровненьким каллиграфическим почерком в особой амбарной книге (только что не прошнурованной!) и отослан на консультацию в Ленинград, в Союз писателей. Как человек «общественный», а главное, молодой, я полагал, что какая — никакая литературная
консультация мне поможет в доведении рукописи до желаемой кондиции, а затем, может, и до издания книги. Чем черт не шутит!
Результат рецензирования превзошел все мои ожидания. Два писателя — Всеволод Кочетов и Эльмар Грин (свежий лауреат Сталинской премии) — единодушно одобрили рукопись, невзирая на ее «нетоварный» вид, а Кочетов свою рецензию начал с недвусмысленной фразы: «А. Знаменский написал замечательную книгу».
Надо сказать, что обе эти рецензии были даны с большими авансами автору — провинциалу: в рукописи, кроме удачных зарисовок с натуры, было достаточно и «провальных» мест дешевой риторики, и растянутых описаний природы Севера, и морализаторства — напрямую, что не поощрялось даже в «эпоху бесконфликтности в литературе». Секрет же такой снисходительности, как мне теперь представляется, был объясним причинами прямо глобальными. Прошло всего три года после «погромного» постановления ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», весь аппарат областного Союза писателей перешерстили, а один из двух региональных журналов вообще закрыли. Новые руководители Союза писателей просто обязаны были искать и «воспитывать» новые кадры литературных талантов. А про то, что новоявленный автор «Неиссякаемого пласта» — бывший 3/К, да еще по 58–й статье, то есть политический, там никто и подумать не мог, ибо в анкетке я указал только место работы, разумеется, по вольному найму. (Надо уточнить, что из лагеря в 1946 году я был освобожден «с прикреплением к производству», без права ухода с должности инженера по нормированию, что являлось по сути скрытой ссылкой, поселением навечно в Коми АССР. Но выезд в отпуск, к родным или даже к злачным курортам еще дозволялся… Я тут же испросил зимний отпуск и махнул в Ленинград, нимало не обеспокоясь тем, что вновь рисковал арестом и тюрьмой. Паспорт мой был выдан «согласно статье 39–й Положения о паспортах», а с такой пометкой в паспорте мне запрещалось появляться
не только в Москве и Ленинграде, но и во всех областных центрах страны, а также в Сочи и Ялте, где я мог «организовать теракт» в отношении какого-нибудь отдыхающего члена Политбюро… Но такую пометку могли обнаружить только в гостинице или в милиции, и я это понимал. Значит, на ночлег следовало определяться у знакомых, на частной квартире. И такая возможность для меня в тот момент нашлась.
Забота о молодых писателях к тому времени дошла до столь высокого уровня, что моя рукопись в городе на Неве к моему приезду была перепечатана на машинке в четырех экземплярах — бесплатно, как вещь, безусловно, перспективная.
Я взял первый, самый чистый экземпляр, полюбовался своей фамилией в машинописном виде и, воодушевленный сверх меры, направился к редактору «Звезды» В. П. Друзину. Валерий Павлович, партийный до мозга костей литкритик с седым проборчиком на лысеющей голове, выглядел празднично и приветливо. Портрета Сталина в его кабинете не было, осеняла его голову борода Льва Толстого в рамке красного дерева. И выслушал он меня со вниманием, и голос его был по — отечески добр:
— «Неиссякаемый пласт»? Знаю, читал. Интересно. Но… печатать не будем.