И все-таки она хорошая!

Сто лет спустя Я. К. Грот, присоединившись к мнению Ломоносова, так укорял его противника: «Сумароков не понимал мысли Ломоносова, что так как обе буквы произносятся совершенно одинаково, то нужна только та, которая прямо соответствует наличному звуку».

Рассуждение Грота забавно. Есть старая и непритязательная юмореска: «Ах, как похожи друг на друга ваши сыновья! Особенно старший». У Грота получилось почти так же: обе буквы, ф и , передают один и тот же звук; особенно буква ф.

Такая иллюзия создается потому, что буква ф писалась чаще, чем , в большем количестве слов; и правильно, что именно ее Ломоносов предлагал оставить в алфавите, а не фиту.

Но правда и то, что обе буквы однозначны, и выбор той или другой для каждого слова вовсе не указан, не обоснован языком. Поэтому выделяю и ферт, и фиту.

Так же поступаю с буквами i — и.

Твердость согласных на конце обозначалась твердым знаком; а в середине слова (перед согласным) — обозначалась… ничем. Отсутствием и ъ, и ь. Например, писали: видятъ, но видятся. Почему одно и то же обозначали то так, то этак? Различие это только традиционно, и поэтому я выделяю и еры (ъ) и согласные без еров (если дальше идет еще согласный).

Традиционно писались некоторые окончания; я их тоже отметил. Писали в женском роде: одн, однхъ, он, а произносили одни, одних, они — как в мужском. Надо было это запомнить и не думать, почему это так.

Следовало бы тогда, ради последовательности, писать в женском роде не эти, а эт, этхъ… Нет, не писали: здесь было одно и то же окончание для всех родов.

Исключение из исключения; минус на минус… Это дважды традиционное написание также отмечают точкой.

В женском и среднем роде писали славныя женщины, красивыя лица; это традиционно. Но традиционно и написание в мужском роде: смлые юноши. Хотя выбор — ыя — ые определяется правилом (зависит от рода), но само правило не имеет опоры в языке. Оно произвольно и оправдано только традицией.

Обратите еще внимание на слова видят, ценят в том же тексте. Сейчас мы произносим эти слова примерно так, как пишем их. Но в XIX веке и в начале нашего писали так же, а произносили: видют, ценют. И так во всех подобных случаях: смотрют, пилют, хвалют, топют, любют… Писали же в этих случаях — ят. Написания не обоснованы фактами языка — и, значит, традиционны. Поэтому-то я их и отметил. Говорили: приходилос, приходилса, а писали приходилось, приходился.

Текст подсказывает нам один вывод. Раньше письмо наше опиралось очень часто на традиционный принцип; но постепенно оно очищалось от традиционных написаний. И сразу двумя путями: с одной стороны, исчезали одно за другим всякие не обоснованные языком написания. С другой стороны, в более редких случаях, произношение приближалось к письму: говорили видют, ценют — стали говорить видят, ценят; говорили приходилос, приходилса — стали говорить приходилось, приходился. Письмо шло навстречу языку — язык идет навстречу письму.

Чьи интересы важнее?

Можно ли найти что-нибудь хорошее в традиционной орфографии? Кажется, что у нее только одни недостатки. Однако подождем с окончательным суждением; ведь у традиционной орфографии немало сторонников. Надо выслушать их.

Орфография должна облегчать… Бесспорно; только что облегчать: труд пишущих или труд читателей? Проще всего ответить: и тех и других. Ну, а если облегчение для одних неизбежно связано с некоторыми неудобствами для других? Тогда ответ может быть только один: в первую очередь надо беречь читателя. Каждый из нас читает во много раз больше, чем пишет. (Исключения, должно быть, есть, но они дела не меняют.) Следовательно, в первую очередь надо облегчить чтение.

Другой вопрос. Чьи интересы надо учесть в первую очередь, людей грамотных или тех, кто еще учится писать? Сторонники традиционной орфографии отвечают так: учимся письму мы сравнительно небольшую часть жизни, всего несколько лет детства и юности. Остальную часть жизни мы пишем, а не учимся писать. Следовательно, надо орфографию «приудобить» прежде всего к интересам научившихся грамоте, а не к интересам учеников (и, значит, учителей). Мысль эта, думаю, не всем понравится, а все же она интересна и в известном смысле верна.

Надо посмотреть, нет ли у традиционной орфографии каких-нибудь достоинств для читателя и притом вполне грамотного. Если эти достоинства велики, то не так уж страшно, что ропщут недоучившиеся писцы.

Фотоклин

При каких условиях читать легче всего? Одно условие уже известно; в Какографополе мы убедились, что написания должны быть стандартны. Но этого мало.

Немецкие книги печатаются до сих пор двумя типами шрифта: готическим и антиквой. Огромное большинство книг печатается антиквой, гораздо реже используется готический шрифт. Готика сильно утомляет глаз, сильнее чем антиква; и причина не только в том, что она менее привычна.

Утомление вызывает низкая контрастность в знаках готического шрифта. Некоторые русские типографии пытались стилизовать русский шрифт под готику; посмотрите, что из этого получилось.

Вы видите, как ничтожна контрастность букв: все они на одно лицо; легко одну принять за другую. В них подчеркиваются такие признаки, которые сделаны общими для всех букв: ломаный характер штриха, утолщенность вертикалей и т. д. Напротив, различительные черты букв сглаживаются.

Чем больше контраст между буквами, тем легче читать. Легче схватить глазом каждый знак, быстрее можно его отличить от других, т. е. узнать.

Каждый новый алфавит и даже каждый новый шрифт (буквы нового рисунка) сдает экзамен на хорошую различимость. Экзаменуют с помощью «фотоклина».

Вы видели сдвигающиеся дверцы у метро или электрического поезда? Они сомкнутся, стукнутся друг о друга — я остановятся. Теперь представьте: двери эти так устроены, что не стукаются, а заходят друг на друга. Вход уже закрыт, а они продолжают задвигаться одна за другую. И они все целиком стеклянные — из толстого куска стекла; притом закопчены, но не всюду одинаково. Те части, которые первыми заходят друг за друга — совсем прозрачные, а чем дальше от середины — тем законченность сильнее.

Вот дверцы открыты, и за ними посредине стоит человек; он нам хорошо виден. Двери начинают сдвигаться. Сначала сдвинулись светлые части: человек сзади дверей все равно хорошо виден. Но створки продолжают наезжать друг на друга все более и более темными местами. Вот человек виден уже смутно… все более смутно… вот уже не разберешь: человек это или… Полная темнота: ничего не видно. Значит, наехали друг на друга самые закопченные части дверец.

Так и устроен фотоклин. Только он маленький, на столе можно поставить. Рамка со сдвигающимися закопченными стеклами. И смотрят сквозь него не на человека, а на букву. Вначале буква хорошо видна сквозь два сдвигающихся стекла, но постепенно па букву находят все более темные части стекол. В какой-то момент уже нельзя различать, какая это буква. Нельзя прочесть и слово, составленное из таких букв: читающий начнет ошибаться.