И всякий, кто встретится со мной...

— Эх ты… отцовское отродье! Только лаять вы все и умеете… — притворно рассердилась Анна.

— Рабыня! — повторил Александр. Он стоял опустив голову, словно разговаривал с кем-то под землей. — Зачем ты за деда замуж пошла? Зачем ты всех нас обездолила? Эта доброта твоя проклятая нас погубила, растяпами сделала… — Подняв голову, он бессмысленно огляделся вокруг.

Слабо вспыхивающее пламя догоравших свеч смахивало на живую бабочку, приколотую к стене иглой. Сидевшая на смятой постели Анна держала в руке тарелку с куском черствого бисквита.

— Ешь! — сказала ему Анна. — Это домашнее.

Рот Александра вытянулся в удивленной, дурацкой ухмылке, — к его изумлению, ему вдруг действительно захотелось бисквита, у него даже слюнки потекли. Он отломил себе кусочек. Взявшись за тарелку и второй рукой, Анна придвинула ее к нему. «Бери… бери все!» — сказала она. Александр отломил еще кусочек и смахнул с подбородка крошки. Жевал он стоя.

— Знаешь, откуда я иду? — спросил он и на миг остановился, чтобы проглотить кусок. — Я был там… — Мотнув головой, как лошадь, он отломил еще кусочек бисквита. — Деда убить хотел, — он сунул бисквит в рот, — да в последний миг сердце подвело. Жалость твоя помешала… доброта твоя чертова! Как яд в жилах течет…

— Ты присядь… чего, как лошадь, стоя жуешь? — сказала Анна.

— Как яд, говорю, доброта твоя у меня в жилах! — крикнул Александр и тут же закашлялся, поперхнувшись бисквитной крошкой.

— Ешь на здоровье! Куда ты спешишь? — сказала Анна.

— В гроб! — выдавил из себя Александр, все еще не справившись с кашлем. — Жена меня в гробу ждет… другого места у нас нет. — Он наконец справился с кашлем; но теперь его голос стал басистым, хриплым. — И Нико никого убить не способен… такой же растяпа, как и я! Или просто свалили на него, или силой заставили бомбу бросить… Живем как убийцы — а нас-то и убивают!

— Хочешь успокоиться — съезди, навести брата! — сказала Анна, не глядя уже на Александра и сметая в кучку оставшиеся на тарелке крошки. — А это воробьям… — сказала она, подняв голову с едва заметной печальной улыбкой, уверенная, что Александр тут. Но его в хлеву уже не было.

В открытую дверь хлева вливался холод дальних звезд. «Никак эта проклятая ночь не кончится!» — подумала Анна. Исчезновение Александра ее ничуть не удивило — она и не задумалась над тем, действительно ли он приходил, или это ей лишь почудилось. Она не стала ложиться, а поправила постель и присела на нее. «Он с самого детства такой… невезучий…» — промелькнуло у нее в голове. В прямоугольнике открытой двери было темно, и перед ее глазами все время стояло одно и то же: шероховатый кирпич, прислоненный к камину, весь закопченный и чего-то от нее ждущий! Ее ноги медленно, постепенно стыли, и это было приятно — они уж отрезвели, и стоявший в теле дурман незаметно сжимался, уплотнялся, связывался, как залитая в форму глина. «Надо суметь… нужно… иначе как пить дать в беду попадет», — спокойно думала она. Осел в темном углу засопел; его копыто глухо, несмело стукнуло по земляному полу. «И тебе, бедняге, спать не дают…» — сказала Анна. Она сидела на постели, выпрямившись, готовая встать, — сидела, как безногий калека, прячущий свое увечье под столом; но она уже знала, что встанет. Она ждала лишь того, чтобы возникшая в ногах трезвость достигла головы. Отсюда звезды были не видны, но они озаряли все небо, и их отсвет лежал на земле, как желтая пена. Где-то очень далеко лаяла одинокая собака. Все свечи догорели, и в хлеву стоял запах горелого фитиля — верней, не стоял даже, а метался, сторонясь чистого, здорового воздуха, прячась от него в темных, теплых углах хлева, словно сбившаяся с пути птица. Но это была ночь очищения, и спасти запах гари не могло уж ничто — через открытую дверь в хлев вливался холод звезд и поток свежего воздуха, невидимый, как бог, острый и чистый, как меч божий… Анна встала и вышла из хлева, как купальщица из реки, вся в мурашках, приятно освеженная, легкая, бодрая! Пройдя через двор, она с проворством кошки поднялась по лестнице и уже через минуту стояла над постелью Кайхосро, словно младенца прижимая к груди закопченный кирпич и ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте. В комнате стоял густой, тяжелый запах. Кайхосро спал с открытым ртом, откинув голову набок; через тревожаще долгие промежутки он всхрапывал, словно постепенно подымаясь из какой-то глубокой, темной пропасти. Теперь его лицо виднелось уже отчетливо. Сон, казалось, стер возраст — по лицу были разлиты детская наивность, беспомощность и покой. Закрыв глаза, Анна изо всех сил размахнулась поднятым над головой кирпичом. Потом она уж ничего не помнила. «За Георгия! За Нико! За Александра!» — кричала она, безжалостно молотя кирпичом воображаемое лицо, казавшееся ее закрытым глазам неподвижным. А окровавленный Кайхосро бегал в это время по комнате, и его руки оставляли красные отпечатки на стенах, столах, стульях, на огромных, как шкаф, часах и на Агатии, Петре и Аннете, от его рева проснувшихся и вскочивших с постелей. Отбиваясь от всех троих так, словно и они хотели убить его, он бессмысленно, инстинктивно искал выхода на веранду и был так потрясен, поражен, напуган, словно проснулся не в собственном доме, а в каком-то лабиринте. «Помогите, убивают!»— орал он, оставляя лохмотья белья в руках пытавшегося остановить его Петре. А Анна по-прежнему дубасила кирпичом подушку и воображаемое лицо на ней. Потом кто-то выбил у нее из рук кирпич, связал ей руки за спиной, как ребенка, подхватил ее на руки и вынес из комнаты. «Почему?» — удивилась Анна. «Бабуля, бабуля, бабуля…» — кричала ей вслед Аннета.

На следующий день, когда приехал доктор Джандиери, Агатия кое-как уже навела порядок — и все-таки что-то от вчерашнего урагана в воздухе еще оставалось. В доме царили неестественное, напряженное молчание и ожидание — ожидание не врача, а чего-то другого, более значительного, хоть и неизвестного. В одном месте на стене виднелся отпечаток окровавленной ладони Кайхосро, который Агатия не заметила или не смогла достать рукой; распластанный, как паук, отпечаток этот пытался, казалось, уползти наверх, в более безопасное место. Кайхосро лежал на тахте с перевязанной головой и хмуро, словно в чем-то сомневаясь, глядел на врача.

— Нашли время ссориться… — засмеялся доктор Джандиери. — Ну-ка, покажите!

Кайхосро был явно не в духе, — и каждый, кто увидал бы его глаза, печальные, как у попавшего в капкан зверя, тут же бы, не успев даже толком понять за что, его пожалел! С перевязанной головой он выглядел совсем уж беспомощно и одиноко. Доктор Джандиери осторожно снял окровавленную, задубевшую повязку и, нагнувшись вперед, упершись локтями в колени, внимательно осмотрел рану.

— Ничего страшного! Бровь чуть рассечена… вот попади она немного вбок и выше, тогда картина была б совсем иная, — деловито, серьезно сказал он.

— Все меня убить хотят, доктор! С самого рождения… — пожаловался Кайхосро, осторожно поднеся руку к ране. Без повязки, открытая неприятно холодному воздуху, рана пульсировала — глубоко, таинственно…

— Вы счастливый человек! — сказал доктор Джандиери, снова внимательно вглядываясь в рану.

— Счастливый? — изумился Кайхосро.

— Да ведь убить-то человека проще пареной репы— а вас, видите, никто не смог! Вы же сами сказали… — заметил доктор Джандиери, сбросив на пол грязную повязку.

— Да! — подтвердил Кайхосро. — Я размножил

лишь своих убийц… ничего другого из моей крови не родилось. — Усмехнувшись, он тут же застонал: даже от мгновенного движения рана разболелась, и его рука невольно потянулась ко лбу.

— Не бойтесь, не бойтесь! — успокоил его доктор Джандиери. — Это недостойно вас. Вы же старый солдат! Раненые офицеры войска в атаку водят. Илью Орбелиани с поля боя, говорят, по кускам выносили…

Одна щека Кайхосро сморщилась, словно чтоб отогнать муху. Выпрямившись, откинувшись на спинку стула, доктор Джандиери похлопал себя по коленям.

— Вы совершенно правы, — сказал он через несколько секунд, словно поняв, отчего Кайхосро сморщился, и отвечая на это, невысказанное. — Вы правы… время героев и героизма кончилось. Мы постарели, майор! В нас вкралась старость — а в старости душа сладка, как осенние плоды. До этого мы о ней и не думаем! Да, старость… а какой же черт еще? Пришел к больному — а сумку в коляске оставил…

— Петре! — нерешительно позвал напуганный своей раной Кайхосро. — Вы уж посидите тут… Петре принесет, — сказал он доктору, стараясь говорить так, чтоб не потревожить ни одной мышцы лица.

— Сейчас тебе лекарство приложим… как говорится, до свадьбы и заживет! — сказал доктор Джандиери, вставая со стула.

— И это уж недалеко! — В голосе Кайхосро вновь послышалась печаль. — Азраил меня повенчает…

Из комнаты Кайхосро врач вышел вместе с Петре.

— А где ж она? — спросил он у Петре, спускаясь по лестнице. Но он уже знал где, уже увидал дверь хлева с прислоненным к ней заступом. Петре кивнул в ту же сторону.

— Как ты смел, болван! — закричал доктор Джандиери, отталкивая ногой от двери заступ Георги.

Анна сидела на тахте. Из-за связанных за спиной рук она казалась горбатой.

— Погубила семью… ублюдка своего всем нам предпочла! — попытался оправдаться Петре; но, увидев глаза врача, он, словно побитая собака, вяло, неохотно отошел от двери хлева.

Бросив сумку на землю, доктор Джандиери лишь тут почувствовал, что у него дрожат руки. От тугой веревки на запястьях Анны остались красные следы. Он осторожно погладил их, словно смазывая ожог.

— Ну что тут поделаешь? — улыбнулась ему Анна.