И.А. Гончаров
Шрифт:
По свидетельству М. И. Семевского, Гончаров написал впоследствии воспоминания о Никитенко, которые представляли «целую художественную картину» [168] .
К сожалению, этот очерк Гончарова по каким-то причинам не был опубликован, и рукопись его не найдена до сих пор.
Искреннее чувство дружбы Гончаров питал ко всей семье Никитенко, где он часто бывал. Именно в этой семье он нашел, в лице младшей дочери А. В. Никитенко, Софьи Александровны Никитенко, и горячую поклонницу своего таланта и близкого, бескорыстного друга, с которым, несмотря на большую разницу в летах, делился самыми сокровенными своими мыслями и переживаниями.
168
См. «Русская старина», 1888, N 12, стр. 775–776.
Дружба
Гончаров высоко ценил ум и талант С. А. Никитенко и видел в ней черты «живой, симпатичной, страстной и поэтической натуры» [169] .
Он вполне доверял ей переписку рукописи «Обрыва», советовался с ней по своим литературным замыслам. «Вы необходимы мне для всего вообще, — признавался он ей, — т. е. для приятного житья, а еще больше для работы». Шутя он говорил С. А. Никитенко: «Вы — моя литературная Агафья Матвеевна» (вдова в «Обломове» Агафья Матвеевна Пшеницына, как известно, беззаветно заботилась об Илье Обломове).
169
Из письма И. А. Гончарова С. А. Никитенко от 16 августа 1860 года. «Литературный архив». Изд-во АН СССР, 1953, IV, стр. 159.
С половины и до конца мая Гончаров в компании с Никитенками находился в Дрездене. Большая часть дня посвящалась прогулкам. Гончаров был «одержим неистовой страстью бродить по городу и покупать в магазинах разные ненужные вещи» [170] . Перепробованы были сигары почти во всех лучших дрезденских магазинах. После пребывания на Филиппинах, как известно, славящихся своими сигарами, Гончаров научился тонко разбираться в их вкусе.
Излюбленным местом вечерних прогулок друзей являлась Брюлевская терраса. Но самые яркие впечатления оставило посещение знаменитой Дрезденской галереи, созерцание великого творения Рафаэля — «Сикстинской мадонны», в которой, по словам поэта, воплотился «чистейшей прелести чистейший образец». Вдохновенное «паломничество» к ней Гончаров совершал и в другие свои приезды в Дрезден.
170
А. В. Никитенко, Дневник, т. II, стр. 123.
«Мне давно не было так спокойно и хорошо, как с вами (в Дрездене)», — писал некоторое время спустя Гончаров С. А. Никитенко из Мариенбада, куда он приехал 2 июня 1860 года.
В первые дни своего пребывания в Мариенбаде Гончаров испытывал большой подъем жизненных и творческих сил. «…Вчерашнее утро, — писал он Е. А. и С. А. Никитенко 3 июня, — принадлежит к лучшим утрам моей жизни. Я чувствовал бодрость, молодость, свежесть, был в таком необыкновенном настроении, чувствовал такой прилив производительной силы, такую страсть выразиться, какой не чувствовал с 57-го года. Разумеется, это не пропало даром для будущего (если только будет) романа: он весь развернулся передо мной часа на два готовый, и я увидал там много такого, чего мне и не грезилось никогда. Для меня только теперь понятно стало значение второго героя, любовника Веры [171] . К нему вдруг приросла целая половина, и фигура выходит живая, яркая и популярная; явилось еще тоже живое лицо; все прочие фигуры прошли передо мной в этом двухчасовом поэтическом сне, точно на смотру, все они чисто народные, со всеми чертами, красками, с плотью и кровью славянскими».
171
То есть Марка Волохова
Но такие утра нисходили на душу не часто. «Прилив производительной силы» был недолгим. После написания нескольких глав настроение у романиста упало, «опять настали потемки». «Это чисто физическое состояние, действующее, конечно, и на моральное», — замечал по этому поводу Гончаров в одном из своих писем из Мариенбада. Причины временных душевных депрессий здесь, бесспорно, указаны верно, и в конце концов они были преодолены художником. Но он не смог преодолеть тогда других трудностей, других препятствий.
Гончаров
надеялся, что за время пребывания в Мариенбаде «Обрыв» будет, наконец, написан. Для этого, как признавался Гончаров в одном из своих писем к С. А. Никитенко, он «собрал последние силы, остаток воли и жизни». Начало было удачным, но затем романист ощутил, что план и образы романа, задуманные много лет тому назад, утеряли для него свою определенность и ясность. «Герой все еще не ясен мне вполне, т. е. я все еще не знаю, что он такое», — сообщал Гончаров С. А. Никитенко 29 июня 1860 года.Одно время художнику казалось, что он «напал на след новой мысли или способа, как провести героя через весь роман».
Однако твердой уверенности в правильности этой «новой мысли» у художника не было. Вот Райский как будто весь перед ним, как живой, но романисту никак не удается «выразить это в образе». И он решает «по написанному начать писать снова, обдумывая каждую главу, не торопясь».
Таков был творческий итог пребывания Гончарова в Мариенбаде летом 1860 года.
Покинув Мариенбад в середине июля, Гончаров снова приехал в Дрезден, где продолжал работу над романом. Затем через Париж в первых числах августа направился в Булонь. К этому времени первоначальный замысел образа Райского сильно изменился. Райский перестал быть положительным лицом в романе, и автор стал рисовать его с критических позиций. О причинах такого крутого внутреннего изменения образа подробно будет рассказано ниже.
Поездка к морю, в Булонь, через Дрезден, Кельн и Париж несколько оживила и развлекла Гончарова. Подшучивая над собой, он писал С. А. Никитенко из Парижа: «Позвольте пока кончить и побежать на улицу: Париж зовет, требует, манит меня в свои объятия…»
В Париже он виделся с Тургеневым — на обедах или в кругу общих друзей, хотя после пережитого конфликта у него и были с ним «тогда натянутые отношения». Говоря о «радостях бытия», Гончаров в одном из писем шутя замечал, что покинул Париж «с винцом в груди», чему очень содействовал Николай Петрович Боткин — любитель всяких увеселений.
Радостными были у Гончарова и первые впечатления от Булони. «Всякий раз, когда я подъезжаю к морю, особенно в портовом городе, — писал он С. А. Никитенко, — я всегда испытываю какую-то приятную, чудесную минуту. На меня, с воздухом моря, пахнет будто бы далью и поэзией прекрасных, теплых стран». Когда А. В. Никитенко также приехал на отдых в Булонь, то Гончаров, несмотря на дождь, свел его к берегу и «представил» океану… Шумная жизнь Булони отвлекала романиста и от часто настигавшей его скуки и… от работы.
И в конце концов Гончаров, жаждавший уединения и покоя для работы над «Обрывом», стал «помышлять о возвращении домой», тем более, что иссякли средства, которыми он располагал. «Ах, домой, — с горечью восклицает он в письме к С. А. Никитенко, — сердце замирает, когда подумаю, что надо ехать домой, где у меня нет никакого дома, и никого, кто бы мне был нужен, и еще менее, кому я был нужен. А надо ехать, зачем бы кажется? Все от гнусных денег…»
За время пребывания в Булони Гончаров принимался было писать роман, но успеха не имел. «А роман не пишется, — жаловался он С. А. Никитенко в одном из своих булонских писем. — Я набросал было маленькую главу о Марфиньке и даже был доволен ею, а потом увидел, что это вздор, что к Маркушке [172] и приступить не умею, не знаю, что из него должно выйти, да и самого героя (то есть Райского. — А. Р.) не поймал нисколько за хвост» [173] . Подводя итоги работы над «Обрывом» в Булони и имея в виду Райского, Гончаров с горечью замечает, что напрасно «возился с характером, который не покоряется».
172
Имеется в виду Марк Волохов из «Обрыва».
173
Из письма от 6 августа 1860 года, «Литературный архив», стр. 149.
На обратном пути из Булони Гончаров некоторое время жил в Дрездене, где написал главу романа, в которой «начинает развертываться» характер Веры. Это была одна из глав третьей части романа. Таким образом, написано было много. Но сам Гончаров считал эту свою поездку за границу мало удачной в творческом отношении.
Как-то особенно остро на этот раз он ощутил неудобства обратной дороги домой. В письме к А. В. Никитенко он, не скрывая своей досады и раздражения, писал «о бедствиях» и «лишениях» в пути вследствие «всероссийской дикости и неустроенности».