Ибишев

Мужчина в кепке сидит на корточках у аптеки. Перед ним ящик, на котором горкой лежат хурма и мандарины. Курит папиросу с мундштуком. Женщина на балконе второго этажа снимает белье. Ветер рвет у нее из рук мокрые рубашки. Лицо женщины красное от напряжения. Медленно проезжает желтое такси. На дверце надпись по кругу:“ Такси. Курбан Ltd».

В конце улицы высится единственная в городе девятиэтажка. Полицейский участок. Баня XVIII века с приземистым куполом. На покосившихся дверях — большой ржавый замок. Правая стена заросла бурой плесенью. Старик сворачивает налево. Дорога начинает сужаться.

Мужчины в темных пиджаках стоят полукругом вокруг громоздких носилок с покойником. Молла нараспев читает коран. Ветер уносит слова. У моллы отечное лицо. На голове белая расшитая шапочка. Старик подходит ближе и присоединяется к мужчинам у носилок. Раскрывает ладони и молится вместе с остальными. Из дома слышен приглушенный женский плач и причитания. Ветер то усиливает их, то, подхватив, уносит куда–то далеко в небо.

3.

Никогда не забыть этой осени, когда Господь — Скорпион взирал на город с обезумевших небес и в воздухе летали хлопья серой пены. И на свинцовых спинах волн бесновались чешуйчатые драконы. И ветер протяжно завывал в пустых подворотнях, пугая женщин и детей, и настойчиво стучался в закрытые окна почерневших домов. И время замкнулось и обратилось в сияющего змея, кусающего свой хвост.

После Оборотня ничего уже не будет таким, как прежде.

Приблизительно с середины октября погода испортилась окончательно. На Денизли навалились холодные ветры и дожди. И с каждым днем распухшие тучи, залепившие все небо до самого горизонта, постепенно опускались все ниже и ниже, и казалось, еще немного, и они непременно обвалятся на город всей своей тяжестью. Это были не просто дождевые тучи. Это было само небо, обратившееся в сплошную подвижную пену. Оно клубилось. Время от времени стремительные молнии сотрясали его рыхлую плоть. Оно грохотало и меняло цвет от светло–серого, почти белого, до зернисто–черного. И в воздухе было растворено столько электричества, что когда по волосам проводили рукой, они начинали трещать и поднимались дыбом. Приложив ухо к мокрому стволу маслины, можно было услышать, как монотонно гудят наэлектризованные листья.

Знаков, возвещающих Его появление, было более, чем достаточно. И многие видели их.

Стрела подъемного крана, работающего на строительстве гостиницы, вдруг среди ночи вспыхнула ослепительным синим фейерверком.

Огни Св. Эльма. Искрящийся огненный серпантин змеится наверх по железным лестницам и там, на самом верху, распадается на множество светящихся шаров. И рабочие в желтых касках, побросав работу, со страхом и восхищением смотрят на это чудо, столпившись у бетономешалки. И с треском взрываются прожектора и гаснут, окутанные облачками белого пара. И цветные лампочки на стреле крана лопаются одна за другой. И осколки стекла и искры сыпятся вниз и шипят на мокрой земле. И вся строительная площадка оказывается залитой неестественно ярким синим светом. И так продолжается до тех пор, пока шары на самом верху подъемного крана не начинают бесследно исчезать в черном небе.

Чудо длится всего минуту или меньше, но рабочие не хотят возвращаться к работе. Они боятся. Всегда улыбчивые турки подавленно молчат. Главный инженер стройки, бородатый англичанин в очках — Джэф Марин — объявляет перерыв до утра. Из строя вышли все прожектора.

По контракту гостиница должна быть закончена до нового года.

Примечательный факт: на следующий день после фейерверка на строительной площадке свернулось и прокисло все молоко в городе. Даже то, что было пастеризованным…

В ночь с четверга на пятницу на скалы выбросило сухогруз.

Давно списанный корабль–призрак, оранжевый от ржавчины, с наглухо заваренными трюмами лежит, накренившись на левый бок. Ни винтов, ни двигателя, ни якорных цепей. Огромные волны цвета темного серебра с грохотом разбиваются об его выставленный борт. Скрежет металла и напряженное гудение пустых трюмов, многократно усиленные ветром, доносятся даже до центра города.

Агония корабля–призрака продолжается и днем, и ночью.

Накануне того дня, когда на скалы выбросило сухогруз, Черная Кебире проснулась в своей спальне от невыносимой головной боли.

Боль такая, будто кто–то длинными раскаленными иглами насквозь протыкает виски. Кебире лежит в кромешной темноте. Одна на огромной арабской тахте с резным изголовьем. Рядом с тахтой на тумбочке в бронзовой пепельнице дотлевают йеменские благовонные палочки. Кебире прислушивается к завыванию ветра за окном. Жалобно дребезжат стекла. Она достает из–под пуховой подушки мешочек с высушенным миртом и, глубоко вдохнув его священный аромат, пытается отогнать боль. Но раскаленные иглы продолжают сверлить мозг. Кебире облизывает сухие губы и садится на постели. Боль становится невыносимой. Нащупав ногой тапочки, она надевает их и встает. На ней шелковая ночная рубашка с прошвой. Несмотря на то, что в комнате жарко натоплено, Кебире знобит. Она надевает халат. Подходит к окну, выходящему на улицу, и отодвигает плотную штору.

Ветер со скрипом раскачивает фонарь в железной сетке, висящий в проеме каменной арки. Желтый сноп света мечется по асфальту между безобразными тенями стонущих деревьев. Кебире стоит, прижав лицо к холодному стеклу, и изо всех сил превозмогая острую боль, всматривается в насыщенную темноту.

Она видит призраков, медленно плывущих над землей. Их белые лица сосредоточены и неподвижны. И все они, не мигая, смотрят на гадалку стеклянными глазами. Бесплотные, почти не отличимые от теней, они отслаиваются от темноты и зависают прямо напротив окна. Их становится все больше и больше. Постепенно они заполняют всю улицу, сад, крыши соседних домов. И через несколько минут их уже сотни, тысячи. Покачиваясь в порывах ветра, который несет мусор и желтые листья прямо сквозь них, призраки, не отрываясь, смотрят на гадалку, и Кебире, задыхаясь от ужаса, пятится в глубь комнаты и падает на колени, и, закрыв глаза, молит тысячеглазых ангелов неба избавить ее от наваждения.

Призраки рассеиваются лишь с рассветом.

Были и еще знамения, возвещающие рождение Оборотня. Самые разные и самым разным людям. Их было так много, что, в конце концов, многие свыклись с неизбежностью его появления…

И он явился, сияющий и беспощадный, как и было предсказано, в черном плаще, расшитом золотом…

24 октября в районе портовых доков, приблизительно между пятью и шестью вечера, пропала первая девочка. Она отправилась в булочную и домой не вернулась.

В июне ей исполнилось полных одиннадцать лет.

Вот, улыбаясь, она стоит рядом с разлапистой пальмой на городском бульваре. На заднем фоне виден кусочек набережной и моря. Солнечный день. В руках плюшевая собака. На ней синие джинсы и красная майка. Под майкой — начинающая формироваться грудь. Фотографию в течение минуты показывают по местному телевидению, сразу после передачи о встрече Салманова с какими–то бизнесменами из Великобритании.

Поиски начались только после десяти часов вечера.

Мужчины из соседних домов вместе с отцом девочки обыскивают улицы, прилегающие к докам, пустыри, склады, тупики. Позже к ним присоединяются полицейские с ручными фонариками и рациями. Они разбиваются на группы и вновь прочесывают весь квартал, начиная с девятиэтажки на улице Мамедъярова до самых доков.

Несмотря на поздний час, в квартале почти никто не спит. В домах горит свет. Женщины прильнули к окнам. У дверей булочной собираются соседи и молча наблюдают за тем, как молодой капитан полиции, сидя на табурете, записывает показания хозяина магазина. По его словам, девочка купила две буханки хлеба и сразу же ушла. Было это где–то в половине шестого.

— Я даже не разговаривал с ней!..

— Кто–нибудь видел, как она уходила из магазина?

— Да откуда же я знаю!

Капитан откладывает ручку и поднимает голову. Протискиваясь сквозь толпу соседей, в ярко освещенную булочную врывается молодая женщина с растрепанными волосами.