Идеалист

Великий Дант! К тебе я обращаюсь. Ты ведал все деяния людей при жизни их. И по земным делам ты разместил когда-то живших По мрачным кругам Ада. Сопроводи в то подземелье! Познать пришла пора, какие силы властвуют над теми, Кто на земле достойно жил и верил, Что род людской рождён не для корысти, И Разум дан ему не для забавы. Он, Разум, тварь возвёл до человека, Способность дал творить Добро и Справедливость. И вдруг он, Разум, обратился вспять? Открой мне очи, дай понять, кто эти люди? Ещё вчера улыбчивой гурьбой От щедрости моей они питались. И вот… Земное время для меня остановилось. Я погружаюсь в подземелья мрак. Вокруг знакомцы давние. Но вглядываюсь, И вижу в свете тусклом – всё изменилось. В глазах – ни блеска прежних добрых чувств, Зла торжество застыло в лицах, В губах, злорадством искривлённых, ухмылки палачей. Извечный выверт жизни: Вчера ты Друг, сегодня Жертва. Вчера внимал Хвалу, теперь прими Хулу. Ведь тот, кто лобызал тебя вчера, Благословлён оттуда, свыше. И знает твёрдо: за грязную хулу, - любую! – Перепадёт ему от властвующих ныне Те тридцать сребреников, что получил Иуда, Предав Христа. Корысть всегда сильнее Духа Для тех, кто ловит час удачи. Что для таких Добро и Справедливость? И что для них забота О тех, кто рядом жил, иудиной улыбке веря?!. Итак, знакомые всё лица. Стоят вокруг, Как судьи инквизиции веков прошедших. Всё человеческое изгнано из душ. В рассудке лишь одно: – Ату, его, отступника! Не поклонился он тому, кто выше! В костёр его!.. О, Дант! Как мог, я бился. Я к чувствам человеческим взывал. Они смеялись мне в лицо. О справедливости кричал, - Ответом дружный был призыв к расправе, Никто не вспомнил о Добре, И сил, потраченных на них, никто не вспомнил. О том забыли все. С презрением, со злом – о чём не мог помыслить прежде! – Они кричали мне в лицо: «Ты жить мешал нам! Твоей мы помощи не знали! Ты – лжеучитель, не творец. Изгоем будешь ты отныне!» Отвратной клеветой они старались Толкнуть меня, Что б я ушёл из Жизни… Великий Дант! Предателей Ты поместил в Седьмой круг Ада, На дно, где никому из них не вымолить прощенья. Неужто и земная наша жизнь Становится подобной Седьмому кругу Ада?!. Что думать мне теперь о людях сих? Казня меня, они стояли вкруг, И видел я на волосатых их телах Куски кабаньих шкур, наброшенных на плечи. И было всё в пещере. Костёр горел, Трещали сучья в нём. Дым с потолка и стен сползал к ногам, Глаза слезил, дыханье забивал. И горько было сознавать, что Просвещённый век Вдруг обернулся вспять, Что жизнь сползла назад, Во времена пещер, Где властвовала только Сила и Корысть, И волосатый люд С кабаньей шкурой на плечах Ещё не ведал милосердья…»

АПОСТОЛЫ

Мрачное пророчество Юрия Михайловича сбылось. Звероподобный Василиарий-Вурдалак в точности исполнил повеление своего хозяина: Алексей Иванович Полянин был до косточек изгрызен теми, кто четверть века грелся и преуспевал от его забот.

Возбуждённая расправой братия шумно вывалилась из парадных дверей в мутную мглу завывающей на улицах города метели.

Алексей Иванович остался один среди сдвинутых столов, разбросанных стульев, бумажного сора, окурков, небрежно воткнутых в цветочные горшки. Порядок, создаваемый многолетними усилиями в святом для Алексея Ивановича Доме и уважительно поддерживаемый до нынешнего дня всеми, кто был причастен к высокому писательскому делу, был с какимто даже злым удовлетворением разрушен. От вида содеянного боль свершившейся несправедливости ощущалась острее. До непереносимости было душно. Алексей Иванович, стоя у окна, потянул верёвку фрамуги, свежий воздух с покалывающим холодом снежинок ворвался, омыл разгорячённое лицо.

За спиной послышались осторожные шаги. Знакомый робкий голос проговорил:

– Алексей Иванович, я, и не один я, многие на Вашей стороне. Но поймите, мы вынуждены были. Понимаете…

Алексей Иванович не отозвался. Человек постоял, тихо, на цыпочках, ушёл

Из глубины полутёмного коридора медленно вышла Зоя, прижалась исстрадавшимся лицом, - незримо была она с ним рядом и слышала всё.

Какое-то время стояли безгласно, Алексей Иванович достал платок, отёр заплывшие слезами глаза жены, сказал скорбно:

– Крылышки-то не будем опускать!

Подошёл к телефону, вызвал такси.

Ехали молча, в свете фар вихрились, с какой-то отчаянностью бросались под машину потоки снега.

На площади, на повороте, машина остановилась, пропуская на зелёный свет группку людей, растянуто бредущих по тротуару.

Это были они. Почти все. Он сосчитал их – тринадцать. Метель хлестала им в лица, они шли, пригнув головы. Впереди, в голубом распахнутом на груди пальто, в сдвинутой на затылок меховой шапке, с тёмно-багровым, даже при свете фонарей лицом, вышагивал он, личный услужник Аврова. Ему было жарко, он ещё не остыл от сокрушительных речей. Длинный шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи, полоскался на широком плече, в тяжёлых шагах, в размашистых движениях рук, чувствовалось нетерпение – вёл он новоиспечённых апостолов к неоновой вывеске ресторана. Тянулись за ним давние знакомцы, знаемые, как будто бы от умственных извилин до корыстных сует, властители дум, проповедники нравственности!

Алексей Иванович видел их всех вместе, и каждого в отдельности, от молодого напористого деятеля с нахмуренным лбом и желчно сжатыми губами, которого когда-то он вытащил из, казалось, неодолимых бед, до жалкого литстарейшины, припадающего на ногу и плетущегося позади в суетном старании не отстать. Среди снеговой белизны тринадцать фигур казались чёрными…

Алексей Иванович проводил всех горестным взглядом, подумал: «И куда уведёт их голубой столичный Антихрист? Что ждёт их? Что ждёт меня в этом извернувшемся мире?..»

Зримо предстал перед ним Зорге в последний час своей жизни, и словно петлёй захлестнуло горло. Сквозь метель, затуманившей город, увидел Алексей Иванович другой конец захлестнувшей горло петли, - его держал в своих руках всесильный Геннадий Александрович Авров.

СКАЗКА-БЫЛЬ О БОЛЬШОМ НАРОДЕ…

– Дед, бывало, чтоб ты плакал?..

– Плакал? – Макар задумался. Вопрос внучонка показался вроде бы смешным, а что-то шевельнулось, казалось напрочь запрятанное в душе. Лежали они в приглянувшемся им месте, на печи, где Макар Константинович теплом успокаивал перебитые на войне косточки, теперь частенько, к погоде, и не к погоде ноющие. Внучонок, Борькин сын, и тоже Борька. Время-то, время, так и летит, словно под гору: давно ли Борька-сын, вот так же жался к нему на плечи, и на тебе! – уже внучоночек под боком!..

Борька только и ждал, когда дед, сдержанно покряхтывая, полезет на печь. Тут же взбирался, пристраивался рядом, начинал выспрашиватьдопытывать, вбирал дедов сказ в свой жадный до всего умишко. Добрался до того, до чего сам Макар и мысли свои не допускал!..

– Нет, Борька. Такого вроде бы не случалось… Впрочем, раз было. Было, Борь. Но это в войну. И не от боли. От обиды…

– Кто обидел-то?

– Кто обидел? Наверное, Борь, война. Когда сила на силу. Тут всё понятно, тут в открытую – кто кого. Когда же изводить начинают коварством, хитростями разными, тут уж другая война получается. При таком обороте ухо держи востро! Иначе и сила не спасёт.

Вот, когда это самое фашистское коварство учуялось, всем нам, на войну попавшим, тоже пришлось ловчиться, хитростью на хитрость отвечать. Так вот и случилось: попал я в такое положение, когда моему слову веры не оказалось…

– Как же так, деда? Тебе – и не поверили?!.

– Да, вот, так, Борька, не поверили. Потом-то понятным стало. Сколькими жизнями мы поплатились за нрав свой доверчивый! Но это потом понятным стало. А в ту пору про коварство мы ещё не знали.

Макар примолк: видать и ему не всякое в охотку вспоминалось.