Идеальная для колдуна

Амели усмехнулась — уж больно негодным выходил теткин рецепт. Ласковое слово в горле застрянет. Да и зачем ее мужу глупые слова?

— Приготовь что своими искусными ручками, да сама подай. Они это страсть как любят. Да с улыбкой, с нежностью.

Амели опустила голову:

— С нежностью…

Тетка Соремонда многозначительно повела бровями и кивнула:

— С нежностью. От нежности самый дикий зверь ручным становится.

С нежностью… Да что тетка понимала? Какая тут нежность, когда Амели холодела в его присутствии. Цепенела. Боялась до самой крайности и одновременно горела в порочном огне его голоса, его касаний. Разве так бывает, когда в сердце нет ни капли любви? Когда вместо сердца ощущается лишь гулкая пустота? Был бы на его месте кто другой… Тот, кого можно понять, услышать. Хотя бы, Нил. И как бы стало просто и тепло.

Амели допила молоко, сосредоточенно отставила кружку:

— Что он любит? Кроме пирожков?

Тетка Соремонда едва заметно улыбнулась:

— Решила послушать старуху?

Амели хмыкнула, вскинула голову:

— Вы совсем не старуха.

Тетка лишь кивнула:

— Видишь, можешь, когда хочешь.

— Да о чем вы? Да разве же можно сравнить?

— А ты не сравнивай. Просто принимай. Тебе достался не самый худший муж, уж поверь. А вот какая ему досталась жена?..

Амели вздохнула, ковыряла ногти и смотрела на свои руки. Сколько кухарка служит ему? Наверняка, долго. Привыкла, может даже успела по-своему полюбить, привязаться. Вот и находит ему оправдания — по доброте. Да из благодарности. Что скажет тетка Соремонда, узнай она о его угрозах? Или знает? Но выбора не было: Амели должна полюбить своего мужа. Или искусно обмануть, чтобы он поверил. Другого не дано.

Амели краем глаза наблюдала, как тетка Соремонда перебирает фасоль, выцеливая пухлым пальцем негодное зерно и стряхивая со стола в корзинку. Она казалась настоящей, теплой, живой. Очень хотелось ей доверять, поделиться своими страхами. Но нельзя. Нельзя.

Амели кивнула на кучу фасоли:

— Можно, я помогу?

Соремонда улыбнулась:

— Отчего нельзя — помогай. Только спасибо скажу, — она указала на лавку рядом с собой. — Мне одной здесь тоже страх как тоскливо бывает. Особенно в такой непутевый день.

Амели пересела и стала загребать фасоль, разравнивая на столе и высматривая негодные зерна:

— А вы были замужем?

Соремонда грустно улыбнулась:

— Была, милая. Была.

— И были счастливы?

Та пожала плечами:

— Не слишком. Муж мой был стар, да и характера скверного. Детей Создатель не дал. — Кухарка переменилась лицом, сползла с нее напускная веселость. — Сестрица моя младшая дите тогда нагуляла. А через полгода померла. И остался мальчик сиротой — ни отца, ни матери. Хорошенький, — она расплылась улыбкой. — Глянешь — и сердце заходится. Муж мой ни в какую не хотел ребеночка оставлять, все твердил, что приблудный, не нашей породы. Да сам с горячкой от злости слег, и не поднялся. Так мое замужество и закончилось.

— А после?

Тетка так говорила, что хотелось слушать и слушать.

— А после так и остались мы вдвоем. Тогда я и порешила, что при мальчике буду. Заместо матери. Так и жили. А как подрастать стал, начала я замечать, что все мычит да мычит — ни слова внятного. Знахарке деревенской показывала — та и сказала, что немой он. Ты, говорит, Соремонда, чуда не жди. Однажды денег скопила, да повезла его в город, к доктору. Тот все и подтвердил. Сказал, никакое лечение не поможет. Видно, мальчик мой за грехи материнские расплачивался.

Амели затаила дыхание, боялась пошевелиться, сбить тетку Соремонду. Та тоже бросила фасоль, сложила пухлые руки на корзину, смотрела куда-то в пустоту влажными глазами и едва заметно улыбалась.

— Дети деревенские его дразнить начали. Бывало, вбежит в дом, ничего сказать не может — только плачет. Уткнется мне в колени, руками обхватит со всей силы. Потом перестал плакать — я уж никогда больше в его глазах слез не видела. Один только раз. Сторониться всех стал. Нажжет в печи тонких веточек до углей — и рисует на чем не попадя. Видать, подглядел где. И ладно так у него все выходило, что и бранить грех. Стала я ему тогда бумагу в городе покупать. Он рисовал, потом вытирал рисунки, и так раз за разом, пока бумага держала. Где же мне, простой крестьянке, напастись.

Амели кивнула:

— Я видела его рисунки. Это необыкновенный талант. Никакой бумаги не жалко.

— Вот видишь. Разве дурному такая благодать может дароваться?

— Конечно, нет. Я так и подумала. Сразу так подумала. А что потом?

— А что потом? — тетка Сремонда звучно утерла нос рукавом. — Плотник уж больно искусный у нас был. Заметил его талант, да и позвал подмастерьем. Учил по дереву резать. И красота такая выходила… — Она живо развернулась, открыла шкафчик за спиной и достала деревянный ковш с узорной резной ручкой. Старый, потемневший от времени. — Вот. Его руками.

Амели провела пальцами по гладкому дереву, обводя дивный узор, достойный собора святого Пикары. По длинной ручке вилась изящная виноградная лоза. Прорастала листьями, плодоносила тугими гроздьями. Тонкая безупречная работа.

— Это очень красиво.

Тетка Соремонда многозначительно повела бровями:

— То-то…

Казалось, она очень давно хотела все это высказать, да некому было. Кто бы ее здесь слушал? Демон? Или, может, горбун? Или сам колдун? Конечно, нет. А теперь она только распалялась, будто была не в себе.

— А дальше? Что дальше?

— И все бы ничего, да подрастал он, на девиц стал глядеть. Да и сам каким красавцем стал, даром что немой.

Амели затаила дыхание.

— Все смотрел да рисовал. Все больше лица. До сих пор рисует. Я, мол, тетушка, красоту идеальную ищу… Однажды, на нашу беду у одной молодой графини, из замка неподалеку, карета сломалась посреди деревни. Позвали плотника. А мальчик мой как эту стерву увидал — так и пропал. Все лицо ее потом рисовал — остановиться не мог. Все листы измарал и вытирать не хотел. А та ему и говорит: «Приходи, милый, вечером в замок. Я тебе бумаги за талант твой дам». — Тетка Соремонда многозначительно выкатила глаза: — Он и пошел.

И замолчала, выдерживая актерскую паузу. Амели какое-то время сосредоточенно смотрела в ее лицо, дожидаясь, что вот-вот продолжит, но тетка не торопилась.

— Так дала графиня бумаги?

Соремонда поджала губы и пренебрежительно кивнула:

— Дала — не унесешь. — Вновь помолчала, погрузила пальцы в фасоль в корзинке и зашуршала, перекатывая. — И смотрю: как дело к вечеру, так он собирается, берет свои угли. Объясняет, мол, с натуры рисовать буду. А возвращается только поутру. Почитай, целый месяц ходил. Мальчишка! Усы не проклюнулись!

Амели отстранилась и торопливо прикрыла рот ладошкой, только-только поняв, о чем речь. Даже покраснела, чувствуя, как щеки наливаются жаром:

— Так что ж… эта графиня…

— Да, милая. Наигралась с мальчишкой, как с котенком. Со двора спустила, когда надоел, и прибавила, что тем он только и хорош был, что немой — языком чесать не пойдет. И потому ее тайна самым надежным образом запечатана. Немой да не грамотный.

Амели не выдержала:

— Зачем же она так? Ведь это жестоко.