Идеальная для колдуна

Теперь хотелось, чтобы Нил просто ушел, оставил ее одну. Она и так наговорила слишком много. Ни к чему откровенничать с лакеем. Кажется, для хозяйской жены это уже слишком. Амели мечтала пойти к обрыву, смотреть на рябую гладь реки, на огни ночного города, на полог звездного неба. Слушать, как поют в камышах лягушки. Только бы ее оставили в покое.

Нил обхватил тарелку покрепче:

— Ты не против, если я заберу и съем на своем чердаке?

Амели кивнула:

— Нет, конечно. Иди.

Он вдруг вручил тарелку ей обратно:

— Подержи. У меня для тебя тоже подарок есть. — Он порылся в холщовой котомке через плечо, достал свернутый трубочкой лист, завязанный бечевой, забрал тарелку вместе с корзинкой: — Это тебе.

Амели с опаской коснулась бумаги:

— Что это?

Он смущенно улыбнулся:

— Так, ерунда. Потом посмотришь.

Амели не удержалась, сдернула бечевку и развернула лист. С рисунка смотрела она сама. С точеными чертами, огромными влажными глазами. В волосах жемчуг и нежные розы.

Она даже приоткрыла рот от изумления:

— Неужели это я?

Нил усмехнулся:

— Конечно, ты. Какая есть.

Амели хотела что-то возразить, сказать, что Нил нарисовал ее гораздо красивее, чем есть на самом деле, но тот уже опустил фонарь, перехватил корзинку и направился в сторону замка:

— Спасибо за пирог. Наверняка, он вкуснее, чем у тетки.

Амели стояла, молча смотрела, как удаляется и меркнет беспокойный апельсиновый свет. Не было слов. Она вновь нетерпеливо развернула бумагу, но в лунных лучах рисунок терял очертания. Хотелось кинуться в покои и рассматривать всю ночь, чтобы запомнить каждый штрих. Так и будет. Нужно лишь немного успокоиться, подышать, посмотреть на ночную реку.

Амели спрятала рисунок за корсаж, обогнула павильон, но тут же замерла, приглядываясь и прислушиваясь. Со стороны разрушенного колодца показался теплый свет фонаря. Амели нырнула за угол, прижалась щекой к камню, совсем как в прошлый раз, и аккуратно выглянула. Горбун вышагивал, церемонно выбрасывая ноги, держал фонарь на вытянутой руке. Он был все в том же заляпанном фартуке, как днем, когда заходил в кухню. За ним снова послушно следовала совершенно голая светловолосая женщина. Когда Амели узнала ее, прислонилась затылком к стене и зажала рот обеими руками, стараясь не закричать.

Мари. Ее Мари.

Когда Амели вновь набралась смелости выглянуть, Гасту уже свернул несчастной шею и толкал тело в обрыв. Послышался удар, тяжелый всплеск. Горбун заглянул через ограждение, видимо, удостоверяясь, что несчастную надежно скрыла вода, поднял с земли фонарь и зашагал в сторону колодца, что-то беззаботно насвистывая.

Едва помня себя, Амели с трудом выждала несколько бесконечных минут и кинулась в замок. Вбежала в свои покои и как вкопанная замерла у дверей. Перед камином сидела на коленях девица в чепце и сером платье горничной. Подбрасывала дрова. Едва завидев Амели, она встрепенулась, поднялась и поклонилась, опуская ясные глаза:

— Госпожа…

Амели попятилась:

— Кто ты такая?

Девица вновь присела в поклоне, на точеном лице отражалось искреннее недоумение:

— Мари, госпожа. Ваша горничная.

Глава 30

Амели молчала, не в силах вымолвить ни слова. Лишь шумно дышала, стараясь выровнять дыхание, и сжимала кулаки так сильно, что ногти впивались в кожу.

Мари…

Девица стояла, чинно сложив руки и хлопая ясными глазами. Отчаянно хотелось надавать ей по щекам. За вранье. За наглость. За это овечье выражение лица. За то, что заняла чужое место. Но дело не в девице — это было очевидно. В голове гудело, будто растревожили пчелиный улей. Обрывки образов, мыслей, догадок. Все смешивалось в чудовищный водоворот, из которого очень сложно было выудить стройные выводы. Хотелось просто броситься на кровать, заткнуть уши и кричать. Избавиться от всего, чтобы обрести спокойствие. Только в спокойствии можно размышлять.

Амели устало прошагала в альков, опустилась на приготовленную постель:

— Подай мне воды.

— Сию минуту, госпожа.

И тот же голос…

Девица метнулась к консоли с подносом и серебряным кувшином. Пока она наливала, Амели вытащила рисунок из-за корсажа и сунула под подушку. Мари подала бокал, Амели проглотила залпом прохладное содержимое и вытянула руку:

— Еще.

Та вновь послушно подала.

Амели покручивала в пальцах бокал, но уже не пила:

— Откуда ты, Мари?

Та стояла с широко распахнутыми глазами, моргала, не понимая, что отвечать. То же искреннее замешательство, будто ее просто не научили ответам на подобные вопросы. Полное ощущение дежавю. И лицо… Это идеальное лицо, так похожее на лицо прежней бедной Мари. Лишь едва уловимые различия. Может, они сестры? Хотелось достать спрятанный за комодом портрет и сличить, но Амели не рискнула. Никто не должен знать про портреты.

Догадка заставила прижать пальцы к губам. На соседней улице, у благодарственного столба, живет сапожник. У него две дочери — девочки-близнецы. На первый взгляд их не различить, а если знать… то не настолько они и похожи. Но имена? Кто же дает сестрам одинаковые имена?

Амели нетерпеливо поджала губы:

— Откуда ты, Мари?

Та округлила глаза:

— Я здешняя, сударыня.

— Из города?

Мари лишь кивнула.

— Где ты жила в городе?

Девица молчала. Просто хлопала ресницами, а в ясных глазах отражалось полнейшее непонимание. Все повторялось. И Мари, и этот глупый разговор. В прошлый раз лишь цели были иные, Амели многому тогда не придала значения. Но как не ответить на такой простой вопрос? Если спросить саму Амели, она вмиг все скажет во всех подробностях. Обо всем.

— На какой улице ты жила?

Снова молчание.

— У тебя есть семья? Мать? Отец? Сестры? Братья?

Мари, наконец, покачала головой:

— Нет, сударыня. У меня никого нет.

Этот ответ просто ставил в тупик. Чем иначе объяснить подобную схожесть двух девушек? И голос… Не может такое сходство быть случайностью.

Амели отставила бокал на маленький столик, взяла зажженный канделябр, вышла на середину комнаты и кивнула Мари:

— Встань здесь.

Та безропотно подчинилась. Амели без стеснения разглядывала девицу, а внутри клокотала какая-то непонятная злоба. Ее обманывают. Но, как и в чем? И, самое главное — зачем? Она ходила вокруг Мари кругами, сличая с той, другой Мари. Светлые кудри из-под чепца, чистое открытое лицо, небесные глаза. И овечья покорность. Хотелась увидеть в этих прекрасных глазах хоть что-то иное. У любого живого человека есть предел терпению. Даже у прислуги. Есть гордость, характер. Какие возмутительные вещи позволяла себе Фелис! Как выражалась, как перечила, как своевольничала. Как ругалась с матушкой! Неужели эта ни на что не способна?

Амели вернула канделябр на место и встала у зеркала:

— Раздеваться.

Мари с готовностью кивнула и принялась вытаскивать булавки. Ловко, со знанием дела, будто сама же их и накалывала. Споро распустила шнуровку корсажа.

— У кого ты прежде служила, Мари?

— Ни у кого, барышня.

— Тогда где выучилась всему?

Мари ловко стянула рукава и положила корсаж на кровать:

— Нигде, барышня. Разве этому надо учиться?

— Кто тебя нанял сюда?

— Господин Гасту, госпожа.