Идейно-тематическое единство лирики и прозы Аполлона Григорьева

Особое место отведено в цикле библейским мотивам. Помимо аллюзии на притчу о блудном сыне, Григорьев посвящает одно из стихотворений краткому пересказу земной жизни Христа. Эмоциональный подъем, трагический пафос пронизывают рефлексию лирического героя, ведущим становится мотив озарения, его эволюция миропонимания. Идея Христа о самоотверженной любви к ближнему находит отражение в характере лирической героини, сравним: «И видел я… / И тяжкий крест, и за врагов молитву», «Мечталось мне: она молилась за меня / И грешника молитвою спасала» [Григорьев, 1990, с.82-83]. Рисуя женский образ, поэт выражает свой нравственный идеал. Ощутив потребность в Богообщении, герой обращает внимание на фрески и воссоздает в воображении жизнь Иисуса. Их значение расценивается как чудесное проявление Божьей благодати.

Проявление мотивов тоски, надежды, страдания и скорби объясняется тесным соприкосновением с евангельским пониманием любви: «… хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши…» [Рим 5:3-6]. Это является ярким примером проникновения романтических мотивов в религиозный контекст поэтического цикла. Обретая способность любить, лирический герой нравственно возвышается, ощущает присутствие Бога т. к. любовь высшее проявление Божьей благодати, а страдание в христианской философии - неотъемлемое испытание для человека потому, что Бог принес себя в жертву для людей.

Характер персонажа противоречив: сначала он примеряет на себя демонический образ: «над верою толпы живой и простодушной, / В душе, как демон, злобно хохотал» [Григорьев, 1990, с.80], но антитезой богоборческого мотива становится духовное преображение. Приверженность героя истинной вере обнаруживает несостоятельность и беспомощность его атеистических взглядов, кардинально меняет мировоззрение. Сравнение с демоном помогает нам лучше осознать духовный рост персонажа. Поэт играет на контрасте религиозного убеждения и антирелигиозного. В заключении цикла герой восклицает: «Прочь, демон, прочь!» [Григорьев, 1990, с.85], у Григорьева эта фраза означает полное неприятие безбожия.

В цикле стихотворений постоянно звучит и мотив сияния. Идейное содержание мотива можно представить двумя контекстуальными цепочками, в которых микротемы имеют зеркальное расположение. Первая развивается следующим образом: сияние лика отца - сияние свечей - сияние звезды - сияние свечей - воссияние Бога. Теперь раскроем значение каждой более подробно. «Сияние лика отца» - употребление высокой лексики ассоциативно восходит к образу Бога Отца, как это уже упоминалось нами выше. «Сияние свечей» помогает создать храмовый интерьер: «… ряд паникадил / Сиянием свечей мгновенно озарился» [Григорьев, 1990, с. 80]. «Сияние звезды» отсылает к вере в существование небесных сил, ангелов-хранителей, которые помогают человеку в его мирских делах. У Григорьева Божья помощь неразрывно связана с постоянным ощущением любви: «… ты была одна, с которой жизни путь / Не труден был бы мне… / И озарен сиянием / Звезды моей…» [Григорьев, 1990, с. 81], ушла любовь, исчезла вера в Бога, два чувства не могут существовать друг без друга, отсюда трагизм переживаний лирического героя и его богоотступничество. «Сияние свечей» - мотив сияния трансформируется в мотив озарения и прочитывается как восстановление его душевной гармонии: «… блек свечей / озарял / Изображения святые» [Григорьев, 1990, с. 82-83]. «Воссияние Бога» - Григорьев неслучайно, называет Бога Светом, вспомним слова Иоанна Богослова: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» [1 Ин 1:5], свет становится символом абсолютного блага. Таким образом, комплекс коннотативных значений объединенный одной мотивной единицей сияние определяет идейное содержание лирического цикла.

Вторая коннотативная цепочка представлена схемой: свет глаз - сияние звезды – сияние глаз. «Свет глаз», т.е. сияние взора во «мраке души» означает одухотворение лирического героя. Прекрасная христианка становится для него религиозным примером. «Сияние звезды» - женщина олицетворяющая высшее начало: «Звездою тихою горя над миром шумным. / Свое сияние ты льешь на всех равно» [Григорьев, 1990, с. 85]. В завершении цикла мотив сияния «очей», «звезд» тесно переплетается с мотивом тоски, это элегическое переживание подчеркивает меланхолию лирического героя, ему трудно осознавать разлуку с любимой.

Таким образом, в цикле А.А. Григорьева «Дневник любви и молитвы» ведущим является мотив любви. В ходе исследования нам удалось установить его связь с остальными сюжетными единицами. Доминирующая роль заключается в раскрытии идеи цикла. Любовь объединяет все его части в единое целое. Проблема внутренней дисгармонии и мучительного духовного поиска, характерная для многих поэтов-романтиков второй трети XIX века, отчетливо звучит на страницах этого цикла. Преобладание религиозных мотивов и аллюзии из священного Писания характеризуют Григорьева как художника глубоко верующего.

1.2. Тема греховного искушения в лирике А. Григорьева: проблема идентификация личности поэта с образом грешника

Поэма Аполлона Григорьева «Venezia la Bella» написана в 1857 году во Флоренции и в 1858 опубликована в журнале «Современник». Исчерпывающий до определенной степени анализ поэмы до сих пор не осуществлен, хотя есть работы о романтическом двоемирии в произведении (см.: дис. Гродская), об отражении душевной раздвоенности (двойственности) лирического героя произведения.

Так, Р. Виттакер считает: «Обуздание свободы и согласие ограничения такого рода – эпистолярная форма в соединении с формой сонета – не только выражали все увеличивающуюся наклонность Григорьева к парадоксам, но и вводили главную тему цикла – двойственность. И Венеции, и героине, и даже лирическому герою – всем присуща двойственность» [Виттакер, 2000, с. 192-193]. На наш взгляд, подобная категоричность не вполне оправдана, т.к. на образ лирической героини (с точки зрения христианского мировидения) двойственность, действительно присущая герою, не распространяется. О борьбе различных начал в лирических персонажах Григорьева как отражении его духовного состояния мы уже говорили. Однако проиллюстрируем этот тезис на весьма специфическом материале: теме музыки и особенностях ее восприятия.

В самом деле, не последнее место в поэме занимают образы искусства, которые вполне вписываются в религиозный контекст. Посредством них Григорьев вводит мотив потерянного рая, тем самым следуя ветхозаветной истории о Каине и Авеле, ведь первыми музыкантами были каиниты: «И познал Каин жену свою; и она зачала и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох. У Еноха родился Ирад [Гаидад]; Ирад родил Мехиаеля [Малелеила]; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены: имя одной: Ада, и имя второй: Цилла [Селла]. Ада родила Иавала: он был отец живущих в шатрах со стадами. Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели» [Быт., гл. 4, ст. 17-21]. Важным является не содержание музыки, а сам факт ее появления:

Подобное германских мастеров

Квартетам, с их глубокою и странной

Постройкою, с подземной, постоянно

Работающей думой! Средь ходов

Веселых, поражающих нежданно

Таинственною скорбью вечный зов

В какой-то мир, погибший, но желанный;

Подслушанная тайна у валов

Безбрежного, мятущегося моря,

У леса иль у степи; тайный яд

Отравы разъедающего горя…

И пусть аккорды скачут и звенят,

Незаглушим в Бетховена иль Шпора

Квартете этот вечный звук раздора [Григорьев, 1990, с. 210].

Упадочное настроение в рассуждениях героя распространяется на все окружающее, причем, на разных уровнях и в разных аспектах: «раздор» – на космогоническом уровне, «моря стон» – олицетворение природного мира, «страшный вопль скрипки» – отказ от эстетики прекрасного. Реакция на появление прекрасной музыки как факт культурного достижения в условиях падшего бытия не оценивается однозначно положительно. Сам Григорьев в апреле 1857 года писал М.П. Погодину: «В настоящую минуту душевное состояние мое истинно ужасно и дела мои дошли уже до той степени, на которой нужна становится непосредственная помощь Божия. Не толковал бы я, впрочем, ни о состоянии своей души, ни о состоянии своих дел, если бы по несчастию моя больная и, как старый разбитый инструмент, расстроенная личность не связывалась с делом, которое и выше и дороже ее» [Григорьев, 1999, с. 127].