Идейно-тематическое единство лирики и прозы Аполлона Григорьева

Лирический герой эстетизирует исключительно природный мир, потому что в нем он видит божественное созидающее начало. Искусство же – изобретение греховного человека и не способно избежать искажения замысла Всевышнего. Поэтому звуки природы как часть богосотворенного мира символизируют плач (у Григорьева «вечный зов») по падшему человеку.

Мир же лирической героини, чистой и непорочной, с появлением музыки, напротив, позитивно преображается; она способна видеть в ней только красоту. Героиня относится к редкому в светской литературе типу персонажей с «умным сердцем»: «Безмолвна, как могила, / Твоя душа на зов моей давно… / Но знай, что снова злая нота ныла В разбитом сердце, и оно полно Все той же беззаконной жажды было» [Григорьев, 1990, с. 211].

Принципиальное различие в мировосприятии лирических героев может быть спроецировано на этико-эстетические расхождения в сфере православной аксиологии. Монолог лирического героя абсурден, потому что строится на подмене понятий о благе. Своим предпочтением минутного наслаждения герой отвергает грядущее Царство Небесное как христианскую ценность и продолжение бытия:

За то, чтоб ты со мной была в сей миг, /

О! я за это отдал бы, мой боже,

Без долгих справок всё, что мне судил

Ты в остальном грядущем!.. Было б пошло

Назвать и жертвой это [Григорьев, 1990, с. 211-212].

Амбивалентность лирического героя проявляется в том, что он осознает грехопадение как корень мирового зла, ощущает свою сопричастность к нему (оно «сильно, как сокрытый в перстне яд») и в то же время он видит красоту окружающего мира:

Таинственный глагол: «да будет свет!»

Встает светило, бездну озаряет,

И все, что в ней кипело много лет,

Теплом лучей вкруг центра собирает [Григорьев, 1990, с. 212].

Свет становится символом преображенной души, и в данном контексте понятие света имеет несколько значений: солнце, центр земли, «животворящее светило», вера. Эти определения абсолютно адекватны евангельским: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин.: 1; 5); «единый, имеющий бессмертие, Который обитает в неприступном свете» (1 Тим.: 6, 16); «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков» (Ин.: 1, 4). Особое значение для верующего имеет преображение Христа на Фаворе: «<…> и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет» (Мф.: 17; 2).

Мотив озарения сближает сонет А. Григорьева и со стихотворением А. К. Толстого «Меня во мраке и в пыли / Досель влачившего оковы, / Любови крылья вознесли / В отчизну пламени и слова». Что же касается отмеченной раздвоенности героя, то она прослеживается и по отношению к героине. В начале поэмы поэт сравнивал возлюбленную с языческим духом сильфом, тем самым подчеркивая ее инаковость и духовную красоту: «Мой светлый сильф, с душой из крепкой стали…». В толковом словаре Д. Н. Ушакова читаем: «Сильф – в кельтской и германской мифологии легкое и подвижное существо, олицетворяющее стихию воздуха» [Ушаков, 2000, с. 180]. И далее: «Как я любил в тебе, мой светлый серафим…». Теперь героиня представляется в образе самого близкого к Богу Ангела из 9-ти ангельских чинов.

Мотив преображения подтверждает естественность действий героя в рамках романтического двоемирия: «… в любой другой ситуации, представляющей промежуточное или переходное состояние души романтического титана, вырисовывается не только раздирающая ее борьба добра со злом, но и постоянное соприсутствие обоих начал, указывающее на какое-то скрытое родство между ними» [Вайскопф, 2012, с. 451]. Романтическое восприятие мира и человеческой личности лирическим героем находится в состоянии имманентного мерцания: «… я до боли сердца заигрался, / В страданьях ложных искренно страдал…», «Наказан я за вызов темных сил… ». И хотя образ лирической героини такой многоплановостью не обладает, он дан цельно, как это необходимо для более определенного выражения романтической дихотомии.

Особое значение в поэме Григорьева имеет мотив звука. Данная словоформа универсальна: это не только музыка как искусство звука и гармонии, но и отражение звучащего бытия. Так, в поэме «звучат» не только канцона, виолончель, гитара, песня, но и лобзание, раздор, мрак. Одним из ярчайших примеров расширенного понимания искусства вполне можно считать 9-ый и 11-ый сонеты из поэмы «Venezia la Bella», в которых Григорьев раскрывает значение гармонии как эстетической категории. Оно заключено в двух пластах поэтического восприятия - это мир природы и акустическое пространство Италии. Следует отметить, что пейзажные стихи – явление почти исключительное для поэзии Григорьева в целом, в данном произведении достаточно акцентированы:

Конец ознакомительного фрагмента.