Иди до конца

— Руки у вас, товарищ Мартынова, золотые, а дисциплина не на уровне: каждый день опаздываете по-прежнему…

Когда они ушли, уже под вечер, Терентьев с облегчением вздохнул:

— Отделались наконец от парада достижений. Итак, я слушаю, что задержало вас, Ларочка?

Она склонилась над стендом. Он не смотрел в ее сторону и не заметил ее состояния. Но его поразил ее сразу изменившийся голос.

— Дело в том, Борис Семеныч… В общем, я ходила в кино с Аркадием.

Терентьев насмешливо покачал головой. Это походило на ее прежние признания в бесчисленных увлечениях, удивительно было лишь, что на этот раз она выбрала Черданцева, которого не терпела. Терентьев встал.

— Новое сердечное горе, Ларочка? Как же вы спали эту ночь?

— Нет! — воскликнула она. — Вы меня не поняли, Борис Семеныч!.. Мы просто ходили с ним и разговаривали о жизни, весь вечер проговорили — и до кино и после.

Терентьев отошел от стенда к своему столу. Он сказал сдержанно:

— Вам, вероятно, было интересно? Я рад, что вечер прошел хорошо…

Она подбежала к нему и схватила за руку:

— Не надо, Борис Семеныч! Вовсе вы не рады, и вечер прошел плохо, а не хорошо!

— Убейте — ничего не понимаю.

— Возьмите Аркадия к себе, — попросила она. — То есть не в эту комнату, а под свою руку. Ему трудно одному, он не справится, а то, над чем он работает, так важно, так бесконечно важно!

Терентьев хмуро глядел на взволнованную Ларису. Впервые он ощущал недоброжелательность к Черданцеву. Тот вел себя некрасиво — иного слова не подобрать… Если ему понадобилось найти другого руководителя, надо было прямо идти с этим к Терентьеву, а не искать заступников со стороны. И неужели он и вправду думает, что, настроив Ларису в свою пользу, добьется этим большего, чем открытой, честной просьбой? Как могла ему прийти в голову такая нелепая мысль? Или тут действует привычка — выбирать извилистые тропки, а не прямые дороги, хитрить и ловчить, только хитрить и ловчить?

— Он просил вас об этом, Лариса?

— Нет, нет, что вы! Я сказала ему, что собираюсь говорить с вами об этом, а он доказывал, что вы ни за что не согласитесь. Я спорила, что он вас не знает. Я даже сказала, что вы согласитесь с радостью…

Итак, разговор об этом у них все-таки был, и Черданцев знает, что Лариса будет просить за него. Терентьев проговорил сколько мог мягче:

— Вы, конечно, очень влиятельный ходатай… Но боюсь, Черданцев объективней разбирается в обстоятельствах. Вряд ли удастся объединить наши работы.

— Но почему? Почему, Борис Семеныч?

— Много причин, Ларочка. Ну, скажем, то, что мы с вами заняты общими проблемами растворов, а у него сугубо производственная тема. И у него уже есть руководитель, значительно более известный ученый, чем я.

— Руководитель! А когда он бывает в институте?

— Неважно, все же бывает! Если бы даже я захотел отвечать за работу Черданцева, так просто этого не удалось бы добиться. Нужно вынести предварительные результаты его экспериментов на ученый совет, обсудить их, изменить тематический план… И потом — дополнительная большая нагрузка повлияет и на нашу с вами работу. Вы просто не представляете, как все это непросто!

Лариса, прищурившись, долго смотрела на Терентьева, потом сказала очень тихо:

— Одно я представляю: вам не хочется работать с Аркадием. Вы его недолюбливаете. Только не говорите, что это не так!

Такой Ларисы — насупленной, очень серьезной — Терентьев еще не знал. Он понял, что она воображала себе этот разговор совсем по-иному, возможно, ждала, что Терентьев обрадуется ее просьбе, с жаром откликнется на черданцевский призыв о помощи. Надо было довести эту беседу до конца, поставить все точки на свои места. Терентьев сказал:

— Да, не могу сказать, чтобы он был мне очень приятен. Я не Щетинин, который его не переваривает, но и особой любви к нему у меня нет. — Он поспешно добавил, останавливая Ларису: — Вы, однако, могли заметить, что, независимо от личных симпатий и антипатий, я помогал ему, пока Жигалов не запретил. Но одно дело — помогать, другое — руководить…

Лариса спросила, все так же пристально вглядываясь в Терентьева:

— А почему юн вам антипатичен? Терентьев пожал плечами.

— Очень трудно сказать, почему один человек приятен, другой — нет. Тут действуют тысячи неуловимых причин.

Лариса, не торопясь, прибирала стенд: отключала моторчики, разъединяла контакты на электродах, ставила на полки колбы с титрованными растворами. Она не любила кончать работу, ей всегда хотелось задержаться, чтоб еще что-нибудь сделать. Но ее сегодняшняя медлительность шла не от интереса к измерениям, а от задумчивости. Терентьев видел, что Лариса погружена в какую-то мысль. Он вдруг ощутил, что их отношения изменились. Раньше Лариса спешила высказать все, что приходило в голову, какими бы странными ни были мысли, ее саму забавляла необычность того, что придумывалось.

Терентьев пошутил:

— О чем вы так горестно размышляем, Лариса? Мрачный вид вам не идет.

— Нет, так… Сама не знаю, о чем: думаю. Больше не буду, раз мне не идет.

Он сказал после некоторого молчания:

— А сегодняшний вечер мы сможем провести вместе?

Она ответила спокойно:

— Боюсь, что нет, Борис Семенович. Мне надо еще повидать Аркадия.

14

Дни были заняты совещаниями и анализом экспериментов, вечерами Терентьев трудился над статьей. Из навязанного задания статья все больше становилась делом сердца. Терентьев излагал в ней результаты своих теперешних опытов, существо было глубже: он подводил итоги двадцатилетних поисков. Он писал, перечеркивал, снова писал, статья росла — каждая мысль, каждая формула в ней были ступеньками в незнаемое…

Вечером как-то пришел Щетинин. Терентьев протянул ему ворох исписанных листов. Щетинин быстро просмотрел их, вскочил и забегал по комнате. Он всегда бегал, когда его охватывало волнение или являлись важные мысли. Он выражал себя раньше движением, только потом — словом. Сейчас его одолел восторг. Щетинин ликовал и гордился Терентьевым.

— Послушай, да понимаешь ли ты, что сделал? — воскликнул он. — Нет, где там! Ты органически не способен что-либо понимать в себе! Это же открытие, пойми, открытие!

Терентьев смеялся. Его радовал восторг друга. Тот все не мог успокоиться. Он первый увидел в Терентьеве пролагателя новых путей в науке. В институте над его верой не раз посмеивались, теперь все согласятся — да, точно, Щетинин разгадал в этом человеке то, о чем мы и не подозревали. Щетинин шумно торжествовал. Он был счастлив и за Терентьева, и за науку, и за себя.

— Успокойся, — попросил Терентьев. — И, пожалуйста, сбавь скорость. У меня такое впечатление, что ты вездесущ, одновременно в противоположных углах — для человека это многовато, согласись.