Иди до конца

— Нет, здорово, здорово! — повторял Щетинин. — Ты говоришь, два десятка лет работал над этим? Не удивительно, что так стройно — за двадцать лет можно все продумать до последней запятой.

Щетинин наконец угомонился и присел. Терентьев откинулся на стуле. Резкий свет настольной лампы падал на последнюю страницу рукописи. Обобщенная формула занимала почти половину страницы — хаотическое на первый взгляд переплетение символов, греческих и латинских букв, а по сути — строжайшая закономерность, единственно возможная закономерность в дикой путанице расталкивавших друг дружку молекул в растворе…

— Вот здесь, — сказал Терентьев, показав на горку книг, лежавшую на столе, — собраны работы создателей повой молекулярной теории растворов: Бернала и Фаулера, Эйкепа и Эйринга, Дебая с Гюккелем, наших Семенченко, Френкеля, Боголюбова и многих, многих других. Я использовал их достижения, но старался идти своим путем.

— До этого я знал только твою старую статью в «Журнале физической химии», — заметил Щетинин. — Там ты, кажется, тоже уже пытался по-новому истолковать теорию активностей Льюиса.

Терентьев показал рукой на портреты Вант-Гоффа и. Аррениуса. Щетинин обернулся к ним. Седой Вант-Гофф вдохновенно поднимал ввысь свое удивительно молодое лицо. Аррениус хмуро клонил казацкие усы, он был, казалось, чем-то расстроен. Только сейчас Щетинин заметил, что между двумя фотографиями оставлен разрыв для третьей. Он вопросительно поглядел на Терентьева. Тот кивнул головой.

— Ты угадал, это для Льюиса. Портрет этого великого американца когда-нибудь будет здесь висеть, ибо загадки его теории впервые натолкнули меня на мысль о структурных образованиях в растворах.

Щетинина полузабытый Льюис не интересовал. Он хотел говорить о самом Терентьеве. Как ни странно, но успех Терентьева мало порадует Жигалова. Директор не любит, когда реабилитированные очень уж лезут вперед. Следует ожидать, что он постарается умерить впечатления от разработок Терентьева, так сказать, приглушить их.

— Мне начхать на симпатии и антипатии Жигалова, — равнодушно отозвался Терентьев. — Когда статью напечатают, никто его не спросит, как следует ее воспринимать.

— Опять ты ничего не понимаешь! — воскликнул Щетинин. — Просто бесит, что такие элементарные вещи надо еще тебе разжевывать. Как и любой другой ученый, ты вправе воспользоваться результатами своего труда, даже более других достоин почета за талант, ибо столько лет тебя несправедливо обижали!..

Терентьеву, как всегда, когда речь шла не о научных проблемах, быстро надоело спорить. Щетинин, успокоившись, развил свою мысль. Опубликование статьи, несомненно, приведет к всеобщему признанию теории Терентьева, имя его станет известно уже не только узкому кругу почитателей, но и широкой массе ученых. Известность имеет свои законы, свои права и обязанности. Нужно без отлагательств защищать докторскую диссертацию, смешно, люди, не сделавшие и пятой доли того, что совершил и что способен совершить Терентьев, давно доктора, а он все еще кандидат. Чего далеко ходить, даже он, Щетинин, доктор, хотя и ни единой минуты не помышляет ставить свои работы рядом с терентьевскими. Короче, нужно энергично все это выправить, еще и потому следует выправлять, что тогда Жигалов обязан будет похлопотать о квартире для Терентьева взамен его комнатушки в семь квадратных метров.

— Не улыбайся! — закричал Щетинин, снова рассердившись. — Квартира не награда, а условие плодотворной работы ученого, ты обязан ее добиваться, не откладывая, пока тебя изберут в академики, хотя и это в свое время произойдет.

Терентьев продолжал улыбаться. Ни степень доктора, ни звание академика, ни просторная квартира, ни даже всеобщее признание не привлекали его. Все это была мелочь в сравнении с тем, что после стольких лет отстранения от науки он занимается ею снова. Объяснить это Щетинину он не мог, тот шел без перерывов по выбранной однажды любимой дороге, он попросту не поймет, что самое дорогое душе — шагать, куда тебе хочется, куда единственно тебя влечет, осуществлять лучшее, что есть в тебе, гордиться внутренней ценностью твоих открытий… Сытый может понять, что умирающий с голоду мечтает о куске хлеба, но никогда не ощутит со всей силою, как нестерпимо это желание, как блаженно его утоление…

Щетинин наставительно закончил:

— Пока действует принцип материальной заинтересованности в работе, он должен действовать для всех. Нечего разыгрывать из себя сладенького христосика. Заметь, я говорю о награде за твой труд не в узкобытовом смысле — зарплата, должность повыше, а широко — о научном почете со всеми его следствиями.

— Научный почет, — задумчиво сказал Терентьев. — Хорошая это штука, сколько о ней мечтается! Почет… Кто же от него откажется? Между прочим, я хотел с тобой посоветоваться но иному поводу. Не взять ли мне руководство темой Черданцева?

Щетинин озадаченно уставился на Терентьева:

— Помилуй бог, какая дикая мысль!

— Почему же дикая, Михаил? Черданцеву одному трудно, вместе мы скорей добились бы результатов. Помощь моя пойдет на пользу.

— Да, конечно, — холодно сказал Щетинин. — Любая помощь идет на пользу тому, кому помогают. Помоги дровосеку пилить дрова — тоже польза. Вопрос в целесообразности такой помощи. Может, лучше дрова пилить дровосеку, а Терентьеву — открывать новые пути в науке. Лучше для всего общества, понимаешь?

Терентьев поморщился.

— Каждую мелочь поднимать на такую недосягаемую принципиальную высоту…

Щетинин снова сорвался с места и забегал по комнате.

— Не мелочь! Не может быть мелочью вопрос о том, что ничто не должно отвлекать Терентьева от его исследований. В успехе их заинтересована мировая наука — как у тебя поворачивается язык называть мелочью? Я понимаю, скажи ты мне: Щетинин, помоги дураку Черданцеву, он один не справится, — тут все законно, я занимаюсь примерно теми же проблемами. Но сам — и думать не смей. А поставишь этот вопрос на ученом совете, я первый выступлю против, заодно публично высеку Черданцева, чтоб понял наконец, где его место!

— Ну хорошо, я спрашиваю тебя: ты мог бы помочь Черданцеву?

— Конечно! Вполне могу, но не хочу, понимаешь, не хочу! И знаешь почему? Он старается усовершенствовать старую заводскую технологию, а ее давно пора ко всем чертям! Мы же разрабатываем новую, несравненно более эффективную — разница! До тех пор пока я уверен, что мои темы нужнее, чем его, я не заброшу их ради помощи ему!

— Мне не по масштабу, тебе не хочется, — хмуро сказал Терентьев.

Щетинин ушел, а Терентьев долго еще ходил по комнате. Он размышлял о своей работе, о Черданцеве, о Щетинине, о Ларисе. Самым важным во всем этом была, конечно, его работа. Многие серьезные загадки раскрыты, найдены новые законы — твоя, бесспорно, твоя заслуга, осуществляются наконец заветные твои мечты… И с Черданцевым ясно, никто в конце концов не виноват, что тот запутался, меньше всего отвечаю за это я. А меня уже начинала мучить совесть, просьба Ларисы камнем лежала на душе — может, и вправду надо торопиться Черданцеву на помощь?

— Прав Михаил, — сказал Терентьев вслух. — Но Ларисе этого не растолковать, нет!..

Он размышлял теперь о событиях последних дней. Лариса обиделась, мало разговаривала, сразу после конца работы уходила. Навстречу ей спешил Черданцев, в окно было видно, как они встречаются в скверике перед институтом. Все это было не так уж важно — принимая ухаживания Черданцева, девочка показывала характер. Брать всерьез это не следовало, как бы ни было неприятно. Но с некоторых пор, вернее, даже со вчерашнего вечера, с ней произошло что-то по-настоящему серьезное, она словно стала другой. И сегодня Лариса ушла домой одна, Черданцев ее не провожал.