Иди за рекой

Часть III 1955–1970

Глава восемнадцатая

1955

Я впервые ехала по Гранд-авеню, и мне казалось, что Паония – это для меня как-то чересчур шикарно.

Я разглядывала из-за руля настоящие тротуары и бордюры, разноцветный кинотеатр “Парадайз” с афишей в рамке и высокое здание, где на желтой кирпичной стене было красным рукописным шрифтом выведено “Хэйс вэрайети”. У кафе был зеленый навес и сверкающие стеклянные двери, а также черная меловая доска, на которой сообщалось о фирменных вафлях с форелью. Несколько человек с любопытством посмотрели на меня, когда я проезжала мимо, и я чуть не умерла от стыда из-за того, что вторгаюсь сюда на своем грохочущем грузовике, нарушив покой их весеннего полдня.

Но едва я свернула с Гранда на Вторую улицу и переехала через железнодорожные пути в направлении Миннесота-Крик, как передо мной раскинулись сады и пастбища. Вдали сосновый лес взбегал на провисающий гребень, соединяющий две заснеженные вершины, одну – изрезанную и неприступную, вторую – гладкую и покатую, точно спина кита. Я взяла с приборной доски записку, накарябанную Грини, и следовала завершающим пунктам его указаний: у красного сарая налево, потом направо через мост водоотводного канала, вперед по безымянной проселочной дороге и опять налево.

И вот меня приветствовала моя новая ферма, вид у нее был выжидательный и какой-то чудной – казалось, это моя дальняя родственница, с которой я еще никогда не встречалась. Дом василькового цвета нуждался в покраске и новой металлической крыше, но выглядел очаровательно и добротно, имел просторную веранду и ряд белых арочных окон на втором этаже. Поросший травой двор был небольшой, желтый от одуванчиков и тенистый из-за зеленеющих тополей. Вдоль ржавой кованой ограды росла сирень с молодыми бутонами и другие кусты, которым я еще не знала названия. Я проехала по гравийной дорожке за домом на продолговатый боковой двор, мимо кирпичного патио, окаймленного высокими грядками и заросшими сорняком клумбами, к старому гаражу, за широкими воротами которого обнаружилось пустое помещение. Я на мгновенье остановилась, чувствуя себя нарушителем частных границ, но гравийная дорожка вела дальше, и я тоже поехала дальше – мимо двух плакучих ив и просевшего сарая в окружении спящих веток малинника, мимо большого хлева, посеревшего от старости, но все еще прямого и прочного. И тут сердце помчалось вскачь: из-за построек показался сад.

Деревья. Мои деревья. Несколько штук еще лежали непосаженные, торчали под нелепыми углами из своих корневых мешков рядом с приготовленными для них лунками, но большинство стояли вертикально, длинными прямыми рядами, каждый ствол подкреплен кольями и присыпан мульчей, каждая веточка протянута вверх за новой порцией неба. Глупо было бы утверждать, что деревья обрадовались моему появлению, хотя я была бы очень благодарна за какой-нибудь знак с их стороны, подтверждающий, что они хорошо перенесли переезд и я не совершила ужасной ошибки. Но в действительности деревья и их новая почва говорили мне лишь о том, что начинается новое путешествие. Я понятия не имела, что будет дальше, но мне хватило житейской мудрости понять одно: моя судьба отныне зависит от этой земли.

Грини и студенты услышали грузовик и выбежали на садовую дорогу, размахивая руками над головой, улюлюкая и хохоча, как дети, победившие в сражении. Я в ответ неистово загудела клаксоном, ощутив такой прилив надежды, какого не чувствовала уже очень давно. Где-то недалеко вдруг раздался протяжный низкий гудок, и, впервые за долгие годы, я улыбнулась знакомому грохоту и гулу проходящего мимо поезда.

В тот день я ходила по саду и трогала каждое дерево: пересчитывала, благословляла и приободряла их вслух, и потом еще несколько недель делала то же самое дважды в день. Я обрезала, поливала и подкармливала их в соответствии с унаследованным от папы опытом, собственным чутьем и рекомендациями Грини, и понемногу выманивала из деревьев робкие признаки жизни.

По вечерам у меня было странное занятие: я устраивала быт в доме, который пока казался мне чужим. Пахло здесь так, как пахнет только в старых домах: историями, десятилетиями завтраков, приготовленных на смазанной сливочным маслом сковороде, подтекающими кранами, семьей, жизнью и стареющей древесиной. Дом в Паонии чем-то напоминал наш дом в Айоле, только стены его пропитаны были историями, привычками и воспоминаниями совсем другой семьи. Не имея ни малейшего представления о том, что за призраки меня окружают, я старалась освоиться на новом месте. Я расположила золотой диван так, чтобы с него через окно в гостиной открывался лучший вид на горы, и каждую ночь спала на нем. Я аккуратно расставила на каминной полке мамины кресты. Свои белые тарелки я убрала в кухонные шкафы, а кладовку заставила дюжиной банок с прошлогодними персиками. Предыдущие владельцы оставили в доме длинный сосновый стол – возможно, он оказался слишком громоздким для перевозки. А на втором этаже две двуспальных кровати с дубовыми изголовьями и такими же комодами будто только и ждали, когда же я здесь как следует устроюсь и оценю по заслугам гостеприимство того, кто на самом деле владеет домом.

В первые недели, если я была не в саду, то не понимала толком, куда себя девать. Хорошо, что мне надо было сажать на огороде привезенные из дома семена и выгуливать по проселочным дорогам и петляющим тропинкам собак Руби-Элис. Каждый четверг Грини или кто-то из его студентов заезжал собрать данные, и я приглашала их пообедать или обсудить, как продвигаются наши дела, а дела по-прежнему продвигались очень медленно, и ничего нельзя было сказать наверняка. Когда ко мне заглядывали соседи и в честь новоселья приносили запеканки, свежеиспеченные пироги или варенье по рецепту своих бабушек, я с благодарностью принимала подношения и обменивалась с ними номерами телефона. Их болтовня была дружелюбной, но все равно бросалось в глаза, что большинству из них то обстоятельство, что молодая женщина живет одна и заправляет фруктовым садом, представлялось одновременно очень странным и обреченным на провал. Почти все они были наслышаны о персиках Нэша, но теперь мы с моими деревьями оказались в настоящем персиковом краю, говорили они, и здесь растут к тому же лучшие вишни, груши и яблоки во всем Колорадо. Некоторые намекали, а кое-кто говорил прямым текстом, что, если мои деревья и выживут (а это пока еще было под вопросом), мне не стоит ожидать, что здесь я буду чем-то отличаться от других. Я кивала, пожимала руки и говорила, что это меня вполне устраивает, хотя и подозревала, что стоит им впервые разрезать пополам сладкий персик Нэша, вынуть из углубления рубиновую сердцевину и сделать первый укус, и они наверняка заговорят по-другому. Я молилась лишь о том, чтобы им предоставилась такая возможность.

Как-то пасмурным утром в конце апреля я сидела на диване, пила кофе и смотрела на дождь за окном. Мир был уютный и притихший. Над долиной стелились тучи свинцового цвета. К этому моменту я успела заучить наизусть новый вид из окна – далекий сосновый лес, поднимающийся по крутому склону скалы, резкий подъем скалы к изрезанной каменной полосе на горе Лэмборн и дальше – плавный, поросший деревьями подъем на соседнюю вершину Лэндсэнд – но в то утро почти ничего не было видно за серой фланелью дождя.

Только самые кончики обеих гор выглядывали из-за туч, у одной – щербатый и острый, у другой – плавный, но оба вонзались в небо, окрашенные первым отблеском фиолетового восхода. Мир в этот миг казался перевернутым вверх ногами – то ли земля зависла над тучами, то ли тучи опустились ниже земли – и все это вместе было очень красиво, хоть и сбивало с толку.

Когда дождь наконец закончился, я надела резиновые сапоги и отправилась в сад. Промокшая почва пахла густо и сладко, но не так, как дома. Птиц совсем не было слышно. Вдали прозвучал паровозный гудок. Низкие плотные тучи наступали со всех сторон, медленно поднимаясь и стирая макушки гор, а вместе с ними – и всякую надежду на солнце. Настроение у меня было под стать неприятной сегодняшней задаче. Деревья наконец-то выпустили сверкающие зеленые листочки, среди которых показались бутончики размером с горошину, и в каждом – чудесное обещание жизни, цветка и плода. Но в тот день я ходила от ветки к ветке с садовыми ножницами и уничтожала все ветки, приготовившиеся цвести. Каждый щелчок ножниц опрокидывал с ног на голову все мои представления о священности каждого персикового бутона, о необходимости холить его и лелеять как драгоценность, пока он не распустится в нежнейший розовый цветок. Исследования Грини убедили его в том, что в первый год после транспортировки фруктов не появится, и на второй год, возможно, тоже. Обрезая бутоны, мы возвращаем энергию дерева обратно в корни – так он мне объяснил. Пожертвовав этими бутонами, мы обеспечивали персикам более активный рост в дальнейшем. Мне ничего не оставалось, как поверить ему. Но с каждым щелчком ножниц, с каждым драгоценным бутоном, отбросом, упавшим на землю, у меня сжималось сердце, и я думала, что бы, интересно, сказал на это папа. Когда снова пошел дождь, сначала легкий и похожий на изморось, а потом такой яростный и сильный, будто это не капли, а камешки падали с неба, я просто продолжала щелкать ножницами, и слезы у меня на щеках перемешивались с дождем. Я запрокинула лицо, закрыла глаза, раскинула руки, будто отдавая себя на милость неба, и позволила ливню пропитать меня водой насквозь.

В ту ночь я снова спала на диване под лоскутными одеялами Руби-Элис. Две ее собачки лежали у меня в ногах, а две другие свернулись клубочками на полу рядом с диваном в белом ломтике лунного света. Самой старой собаки не было видно уже несколько дней – то ли потерялась, то ли попалась койоту, а может, просто ушла умирать, как делают старые собаки. Я пыталась представить, как бы из-за этого чувствовала себя Руби-Элис, и старалась чувствовать себя так же – молчаливо и стоически переносить чье-либо исчезновение, как она поступала всю свою жизнь. Тут я подумала про того пятнистого щенка, которого своими зачарованными руками спас Уил, и стала гадать, куда же он подевался, и почему я не замечала, что его нет, и меня вдруг – необъяснимо и абсурдно – охватила тоска по этому щеночку, о котором я столько лет не вспоминала. Я стиснула в руках края лоскутных одеял и разрыдалась – и рыдала, пока лунный свет дюйм за дюймом полз сначала по полу, а потом по всему моему телу. Когда он добрался до лица, я закрыла глаза, загораживаясь от него, и успокоилась, прекрасно понимая, что плачу я, конечно, не по щенку.

В ту ночь мне приснилось, будто я иду по длинной и широкой дороге и несу на руках спеленатого младенца. Левой ладонью я поддерживала малыша под попу, правая рука обвивала его спину и ладонью прижимала шелковистую головку к моему плечу. Его дыхание невесомым перышком щекотало мне шею. Я знала, что должна куда-то донести ребенка, что от этого зависит его жизнь, я очень спешила к цели, но при этом понятия не имела, куда же мне идти. Я шла и шла, в исступлении торопясь донести младенца в какое-то такое место, которого и вовсе не было. И тут я начала пробуксовывать, перестала чувствовать землю под ногами. Я выглянула из-за свертка с младенцем, чтобы проследить за своим осторожным следующим шагом, и тут поняла, что под ногами у меня ничего нет. Твердая почва, земля, от которой я ждала надежности и прочности, превратилась в пустоту, полностью лишенную света и плотности. Сердце колотилось как сумасшедшее. Мне во что бы то ни стало нужно было идти дальше. Я осторожно сделала следующий шаг, ступая будто по льду, который может не выдержать моего веса, но все-таки должен выдержать, и вот я лишь крепче прижимаю к себе малыша, который мне доверяет, а значит, падать нельзя. И тут я поскользнулась, и мы оба полетели в бездонную темноту. Мы кружились и опускались все ниже, и я прижимала его к себе что было сил. Но то, что тянуло его, оказалось сильнее. Малыш вырвался у меня из рук, и в то же мгновение я в панике проснулась.