Иди за рекой

В конце концов я перестала искать ключи к отгадке и забросила глупую надежду на то, что круглый камень оставили там для меня. Я приучила себя к мысли, что сидеть на бревне в этом спокойном священном месте и добавлять по камню в честь сына было для меня вполне достаточно. Круглый булыжник долго лежал на книжной полке в моем доме, не как символ надежды на воссоединение с потерянным ребенком, а как предупреждение против бесплодных мечтаний и злых шуток, которые может сыграть воображение, когда слишком сильно желаешь невозможного.

Каждый год я нанимала работников на сбор урожая – местных мужчин и их сыновей, а также пришлых людей, которые переезжали с места на места в поисках работы и стучались ко мне в дверь, – и я тоже работала вместе с ними и была уверена в том, что каждый персик будет сорван и доставлен до торговой точки на пике зрелости. В то утро в августе 1970 года, когда явились работники, я ушла из сада и направилась к курятнику. Цесарки носились вокруг меня и кричали, пока я сыпала им корм и собирала в корзинку бежевые пятнистые яйца. К завтраку я ждала Зельду. Она заранее сделала заказ, и я была рада его исполнить: болтунья из цесариных яиц с чесноком и шпинатом со своего огорода, а на десерт – кексы с персиком и малиной, к которым подаются ломтики персика, только что сорванного и приправленного корицей.

Из всех моих знакомых в долине Эд и Зельда были единственными, кто совершенно ничего не выращивал. Зельда любила говорить, что они с мужем созданы для того, чтобы покупать и продавать землю, а не для того, чтобы на ней работать. И она не шутила. Руки у Куперов всегда оставались чистыми, что делало близость между нами практически необъяснимой. Но с годами я очень привязалась к обоим, и Зельда стала одним из главных благословений моей жизни. Виделись мы нечасто. У меня вечно были дела на ферме, к тому же я любила в одиночестве бродить по лесу, по берегу реки, да и бог знает где еще. Зельда помогала Эду в сделках с недвижимостью, много времени проводила со своей большой семьей в Хотчкиссе и каждую неделю ездила в Гранд-Джанкшен за покупками. Еще она ненасытно читала, и, когда нам все-таки удавалось встретиться, ей всегда было что мне рассказать. Обычно она привозила с собой “Ридерс дайджест” или “Тайм”, указывала на какой-нибудь заголовок и коротко пересказывала статью за статьей, тем самым напоминая мне о том, что где-то там за пределами долины Северного Притока кипит беспокойный мир.

В то утро, когда мы уселись завтракать за мой длинный дубовый стол, Зельда тарахтела со скоростью одна миля в минуту, пересказывая мне статьи о гражданских правах, о хиппи, которые вышли с протестами в честь какого-то Дня Земли, и о последних печальных новостях о том, что она называла “этот их чертов Вьетнам”. Мне нравилось слушать Зельду и узнавать от нее новое. А вот что мне не нравилось, так это вторая ее излюбленная тема – мужчины.

– Тот симпатичный пасечник не звонил? – спросила она.

Белокурая стрижка, подсвеченная предполуденным солнцем, вспыхнула вокруг ее головы словно нимб, но я-то знала, что ее замыслы относительно меня и пасечника не такие уж ангельские.

– Ох, Зельда, – вздохнула я. – Нам обязательно каждый раз об этом говорить?

Она давно решила, что во что бы то ни стало излечит меня от равнодушия к мужчинам.

– Да, обязательно, – упрямо кивнула она, вытаскивая из корзинки теплый кекс. – Звонил?

– Я не хочу идти к нему на свидание, – ответила я.

– Да кто говорит про свидание?! – возмутилась она, подмигнув, вгрызлась в кекс и застонала от удовольствия. – Господи боже, Ви. Я понимаю. Замужество тебя не интересует. Ясно. Но ведь всем нужно немного… медку… хотя бы иногда.

Она рассмеялась, и я закатила глаза.

– Слушай, ну чего ты ждешь? – продолжала она. – Надеешься, что к тебе постучится Уоррен Битти?

– Только не это, – я поморщилась и замотала головой.

– Тогда чего же?

Она вздохнула и картинно уронила плечи в знак капитуляции. А потом глаза ее стали серьезными, что редко случалось в наших шуточных распрях на эту тему, – и она взмолилась, чтобы я объяснила, что со мной не так. Но я не могла.

Соблазн рассказать Зельде историю Уилсона Муна иногда становился очень велик.

– Ничего, – сказала я, опять ему не поддавшись. – Я тебе уже говорила. Я ничего не жду. И никого. И меньше всего на свете я жду медку от какого-то там пасечника.

Я улыбнулась, но Зельда, которую всегда так легко было рассмешить (особенно какой-нибудь фривольной шуточкой), даже глазом не повела. Она положила вилку на тарелку и нагнулась ко мне.

– Ви, ну в чем дело? Ну же, – допытывалась она. – Что это за тайна, из-за которой ты не хочешь ни с кем встречаться?

Как могла я ей объяснить, что не могу никого полюбить из-за того, что в семнадцать лет меня постигла трагическая первая любовь?

– Давай же наконец об этом поговорим, – снова взмолилась она.

Но все мои мысли вращались вокруг одного и того же: как сильно я подвела Уила и нашего сына, и я полагала, что жизнь в одиночестве – залог того, что больше я никогда не смогу предать ни их, ни кого-либо еще. Я умела любить лишь землю, деревья и персики – и только об этой любви я позволяла себе думать.

– Какой-то подонок тебя обидел? В этом дело, да? – спросила Зельда, нахмурив ухоженные брови.

– Нет-нет, – поспешила я ответить. – Дело не в этом. А в том, что…

Мне нестерпимо хотелось все ей рассказать. Но тайна моя хранилась под таким надежным замком, что я понятия не имела, как его открыть, чтобы выпустить ее наружу. Презрения Зельды я не боялась. Но все равно произнести эти слова вслух не могла. Я даже самой себе едва ли могла разъяснить собственное прошлое – знала только, что из-за меня погиб прекрасный молодой человек и что наш с ним ребенок живет где-то там, не ведая, кто он такой и откуда родом.

– А в том, что… – подбодрила меня Зельда, ожидая продолжения.

– В том… Да нет, ни в чем, – сказала я, позволив правде снова проплыть мимо, так ни за что и не зацепившись.

– Ты лесбиянка? – спросила она без тени осуждения.

– Нет.

– Ты влюблена в своего зануду-ученого?

– Грини? Господи, нет, конечно.

Грини все эти годы оставался моим бесценным советчиком и время от времени заезжал в гости, и я каждый раз была ему страшно рада. Но его личная жизнь никогда меня не интересовала, и сам он никогда о ней не заговаривал. Мы обсуждали корни, почву и плесень и вместе систематически и методично пробовали персики.

– А может, ты замужем за своим садом? Что-то вроде монахини, которая поклоняется деревьям? – спросила она очень серьезно.

– Нет, – улыбнулась я сосредоточенному выражению ее лица, хотя и обратила внимание на то, что ее догадка частично верна.

Зельда вздохнула и, пока я пошла на кухню нарезать еще персиков, снова принялась за яичницу.

– Значит, ни мужчин, ни младенцев, – сказала она, когда я вернулась.

У меня сжалось сердце. О мужчинах я могла хотя бы разговаривать. А о младенцах – не могла.