Идиот нашего времени
Шрифт:
Но ноги понесли мимо супермаркета. Погода была так хороша, что захотелось пройтись. Он же будто только теперь, впервые за много дней, заметил, как солнечно и тепло в природе, как спокойны и даже чинны редкие прохожие и старухи во дворе. Бесцельно он пошел дворами, завернул в соседний проулок, как вдруг обнаружил себя на одной из тех дорожек, по которым когда-то бродил, вытаскивая себя из своей тяжкой болезни.
Узкая дорожка в криво уложенном старом асфальте тянулась тоннелем под кронами деревьев меж двух железных оград — с одной стороны школа, с другой больничный сквер. Прохожих здесь почти не было. Сошников много раз за полгода выздоровления ходил этой дорожкой, но только теперь заметил, как деревья и город здесь прорастали друг в друга: толстые железные прутья больничной ограды
На Сошникова как-то остро, но совсем не угнетающе, а скорее повергая, может быть, в смирение, подействовала эта аморфность и пограничность действительности: живое-мертвое, красота-уродство, мир балансировал на границах собственных отрицаний, и в этом процессе присутствие людей казалось чем-то вроде преходящего недоразумения.
Находясь под этим впечатлением, Сошников вышел на угол двух больших улиц, где возвышался храм из темного кирпича, массивный, тяжелый, чем-то похожий на бронированные корабли, которые появились в те же десятилетия, когда храм строился. Отсюда можно было вернуться к магазину задворками, через церковный двор, огражденный кованым забором. Сошников зашел в открытую калитку, мимо старой нищенки, попутно желавшей ему счастья на десятерых. И вдруг остановился, вернулся к входу. Одна створка дверей была открыта, и там, в полумраке, перемещались человеческие тени. Он вошел. Остановился у самых дверей. Наверное, служба давно закончилась, но и до следующей было еще далеко. В объемном гулком пространстве бродило несколько человек, казавшихся лилипутами, особенно перед большим иконостасом. Догорали редкие свечи, да еще свет приглушенно лился из-под купола, но не проникал в темные углы. Сошников видел, как высокая женщина в темных пиджачке и юбке и в темной же косынке бродит от иконы к иконе, словно она пьяна и не совсем понимает, что делает. Иногда она останавливалась перед какой-нибудь иконой, наверное, не зная, что за образ перед ней, как почти ничего не знал в храме сам Сошников. Но она все равно ставила свечку на высокий отливающий бронзой подсвечник, некоторое время стояла неподвижно, потом, будто опомнившись, могла перекреститься, но могла и не перекрестившись пойти дальше. Еще пожилая женщина, почти старуха, обходила подсвечники, сноровисто собирала редкие огарки и быстро протирала подсвечники тряпочкой. Прошла еще служительница в синем халате, высоко подняв лицо в очках, с ведром в одной руке и шваброй в другой. Потом из алтаря вышел совсем молоденький, наверное, дьячок в длинных пестрых одеяниях, делавших его похожим вовсе не на херувима, а скорее на принцессу из детской книжки, вынес большой бронзовый подсвечник и скрылся в боковой двери справа.
И почти тут же из этой боковой двери показался священник в простой, без всяких изысков и даже сильно выцветшей, почти пепельной рясе. Молодое лицо его было холеное, розовое и веселое, еще большей ухоженности ему придавали аккуратные мягкие длинные волосы с ранней проседью, такая же аккуратная с проседью бородка. Он медленно, глубоко и радостно о чем-то задумавшись, подошел к той лавке, что была слева от Сошникова, остановился, подумал о чем-то, наклонился и сказал в окошко служительнице, которая, сама подхватившая его радость, вся подалась навстречу, так что почти высунула из окошка голову в темной косынке:
— Все уладилось. Можете пригласить их и передайте, чтобы ни о чем не беспокоились, отец Николай их примет.
— Слава-то Богу, слава Богу… — женщина быстро закрестилась в своем окошке.
И тут в Сошникове будто что-то перевернулось, в голове сама собой сложилась странность, от которой в другой раз отмахнулся бы, как от дурного видения. Но теперь он сделал к священнику два шага, на ходу хрипло проговаривая:
— Позвольте
задать вопрос…— Что? — Священник, продолжая благодушно улыбаться, будто не сразу нашел взглядом того, кто к нему обращался.
— Позвольте задать вопрос…
Улыбка на молодом, бородатом, но все же слишком нежном для такой бороды с проседью лице скользнула вниз, он все еще благодушно, но с уже наметившейся осторожностью сказал:
— Слушаю вас.
— Мой товарищ, который… — так же хрипло заговорил Сошников. — Он стесняется сам, и вот я за него пришел спросить.
— Конечно, — кивнул священник, хотя чувствовалось, что он вовсе не настроен вести беседы.
— Вопрос, можно сказать, из теории… Могли бы вы благословить человека… моего товарища… который должен отправиться на войну?
— Почему же из теории? — Священник благодушно чуть склонил голову набок. — Если воин нуждается в благословении на ратный подвиг, в этом нет никакой теории. Ему нужно придти самому, это будет самое правильное. Если дело его правое и отечество призвало его… — Он на секунду замолчал и в подтверждение себе опять кивнул: — Вероятно, он едет на Кавказ?
— А что, вы считаете происходящее на Кавказе правым делом?
Священник улыбнулся как-то иначе, теперь улыбка его и чуть прищурившиеся глаза говорили: ну вот, опять псих; можно было догадаться сразу — эти будто что-то высматривающие слишком нервные глаза, худое изможденное лицо.
— А вы хотите осудить русских солдат на Кавказе? — сделав усилие, чтобы придать себе строгости, парировал священник. — Когда они умирают там, а мы здесь, в тепле и безопасности, будем обсуждать и осуждать их? — Кажется, ему удалось сходу осадить «психа», тот немного сник и заулыбался уже как-то жалко.
— Ни в коем случае я не хочу их осуждать. Я вообще пришел не осуждать, я пришел искать оправдания… — Сошников запнулся и добавил: — Моему товарищу. Тем более он не на Кавказ едет… Он вообще никуда не едет. Он собирается здесь, в нашем городе, уничтожить мразь, которая стоит десяти боевиков. Такая мразь — даже не враг, а еще хуже — предатель.
— Я вас не совсем понимаю, — удивленно произнес священник.
— Что тут понимать. Вы не знаете, что такое предатель?
— Подождите, подождите, — встряхнул головой священник. — Какой такой предатель?
— Обычный, — все с той же напускной наивностью улыбнулся Сошников. — Таких вокруг сотни, и даже тысячи. Воруют, грабят, убивают. Доподлинно знаю: убийца. И даже хуже, чем убийца. Посудите сами, если у мрази цель жизни: уничтожить наше, как вы его называете, отечество, и все усилия, которые эта мразь прилагает, направлены на уничтожение отечества, то кто он?
— И все-таки я вас не понимаю…
— Экий вы непонятливый… — хихикнул Сошников. — Тут и понимать нечего… Мой товарищ поставил перед собой цель уничтожить врага, предателя, оккупанта, который разоряет нашу страну. А для такой борьбы ему совсем не помешало бы ваше благословение.
— Вы сами-то понимаете, что говорите?.. — Теперь священник вытаращил на него глаза. — Ваш товарищ что, собирается совершить убийство?..
— Убийство… — усмехнулся Сошников. — Если уничтожение врага назвать убийством…
— Вы что, шуточки шутите? — теперь священник строго прищурился.
— Никаких шуточек. Все очень серьезно, — немного зло проговорил Сошников.
— И вы что… пришли в храм с такой нелепой, дурной просьбой? — Священник пригнул голову, прикоснулся кончиками пальцев к своему лбу и покачал головой. Опять поднял возмущенные глаза. — Да если вы видите беззаконие… Существует же закон… И можно, и нужно привлечь оступившегося к законному ответу. А человек — разве имеет право судить и казнить?
— Да вы не волнуйтесь так, — тихо и даже снисходительно вымолвил Сошников. — И правда, вы что-то совсем ничего не понимаете… Я вам попробую объяснить. Дело в том, что эти бандиты сегодня сами — закон… И я совсем не вижу разницы между ними и кавказскими абреками, они одинаково опасны для моей страны. Следовательно, не может быть никакой разницы между солдатами, воюющими на Кавказе, и моим товарищем, который хочет сделать маленькую зачистку здесь, в нашем городе. Он такой же солдат и заслуживает благословения церкви.