Идиот нашего времени

— В детском саду?!

— Нет, в третьем классе, — наконец, примирительно сбавив тон, говорил отец. — Делали козьи ножки, знаешь? А школьных тетрадок не было, два года писали на оберточной. А у Огурца отец начальник, и у него настоящие тетрадки. Ну что ты, ва-ажный!.. И мы один раз все сочинение… Огурец был отличник… А мы все сочинение на козьи ножки…

— Ну хорошо, — говорил Игорь, — давай про Огурца в следующий раз. Еще была дочь у Дарьи — Лидочка, кажется?

— Она умерла, когда мы были в эвакуации. От пневмонии… Но ее помню плохо.

— Игорь, давай я положу тебе покушать, — перебивала мама.

— Я совсем не хочу.

— Ну что не хочу! Вечно не хочу! — принимал ее сторону отец.

— А еще тетя Алла, — не давал им перевести стрелки Игорь. — Она тоже дочь Звонарюшкина?

— Звонарюшкина, хм… — Мать ехидно кривилась. — Звонарюшкин умер в двадцать девятом…

— Ну и что! — возмущенно поднимал брови отец. — А вскоре и Лидочка родилась.

— Да, родилась… Через десять месяцев.

— Откуда ты знаешь?!

— Оттуда! Алла рассказывала, — парировала мать.

— Ха! Алла! Алла сама ничего не знает. Она родилась самая последняя. Откуда она может знать!.. Вот она родилась неизвестно от кого…

— Все ваши родились неизвестно от кого…

— Ну подождите спорить, — поднимал руку Игорь. — Тот дядя Виктор с золотой фиксой… У него же родились дети?

— Виктор?.. А как же, у него родился Иван… А что — Ванька мой двоюродный брат.

— Игорь! Зачем тебе все это понадобилось?

— Так, любопытство. Надо же когда-нибудь узнать поподробнее о своей родне… А у этого Ивана, у него была жена, дети?

— Хм!

— Была, — по-прежнему хмурился отец. — Стерва. Она его на тот свет и свела.

— Для тебя все стервы… — мать была возмущена больше отца. — Уж кто-кто, а Зина ни в чем не виновата, она что ли Ивану наливала?

— А что! Он Зину так любил, что так даже неприлично для мужика.

— Любил… И от большой любви домой на карачках приползал… Правильно, что она от него ушла.

— Да подождите спорить! У них были дети?

— Стоп, стоп… Ну да, сын был.

— Как его звали?

— Стоп, стоп… А ведь не помню…

— А правда, как его звали? — мать тоже силилась вспомнить.

— Вот смотри-ка, тоже кусок оторванный.

— Может, какие-то записи есть? Или фотографии — иногда их подписывали…

— Фотографий старых мало осталось. Только те, которые в коробке. Таня, когда переезжала с мужем в Волгоград, почти все забрала… А знаешь, тебе надо к Алке в Москву съездить. Она наверняка что-то знает.

— В Москву?.. А что ж… Позвони ей, пускай назначит день. Мне как-то неудобно самому звонить, я ее не знаю вовсе.

— Чего же неудобного, она же твоя тетка!

— Ну все равно…

— Хорошо. Надо телефон поискать. Где-то в блокноте новый телефон записан.

— Хочешь, поедем вместе? Пара часов на маршрутке.

— Что ты! Куда я поеду… А с Алкой к тому же не квакнешь. — Отец щелкнул себя по багровой толстокожей шее пальцем. — Она у нас спортсменка, комсомолка… Я раз приезжаю. Антон… Не пьет, что ты!.. Запонки, галстук, главный инженер… Ешь твою… А у меня коньяк. Три бутылки.

И он затянул одну из тех историй, которые близким приходилось прослушивать раза по три каждый год. История о том, как он вдрызг напоил родственника-трезвенника, как их попойка переместилась на улицу, в одну из пивнушек, а потом — с промежуточной потасовкой с кем-то из завсегдатаев — закончилась в вытрезвителе, что в итоге стоило тому московскому Антону больших неприятностей по работе. Вот почему отца побаивались и не очень-то привечали в семье Аллы.

* * *

Игорь уже через день поехал в Москву, и поездка его с утра выстилалась странными впечатлениями. Сначала плотный дождь, продрогший город. А сразу на выезде — авария, которую пассажиры маршрутки видели из окон: «Мерседес» вверх колесами, сильно мятый, с высыпавшимися стеклами; унылый милиционер, сунувший руки в карманы куртки; и рядом, на обочине, усмиренное тело, укрытое белой тряпочкой — тряпочка была мала, закрывала только грудь и лицо, так что руки в деловом темном костюме прилежно лежали открыто вдоль тела, и ноги в чинных брюках и туфлях, уложенные ровно, будто бы изображали некоторое почтение к обстоятельствам.

Однако при въезде в столицу впечатления от аварии заслонила сценка из жизни обывателей. Маршрутка простояла в пробке с полчаса, потом минут пятнадцать одолевала стометровку и опять надолго остановилась. Сошников, прислонившись виском к стеклу, лениво смотрел на огромное скопление машин, на людей в машинах, для которых пробки стали частью плодотворной жизни — кто-то не убирал телефон от уха, кто-то перекусывал бутербродами, Сошников видел даже водителя, который играл, расположив на баранке миникомпьютер. Посреди проезжей части у красного спортивного авто с тонированными стеклами открылась пассажирская дверь, вышла молодая женщина, не очень проворно, а даже с нарочитой неспешностью задрала темную юбку, сняла трусики и с деловитым видом села мочиться между автомобилями. Народ в маршрутке несколько оживился, но без особых эмоций, какой-то мужской голос неопределенно протянул: «Ухммм…» Так же неспешно женщина оделась и вернулась в свою машину. Пожалуй, все.

А еще через сорок минут он наконец добрался до однокомнатной ячейки на седьмом этаже, вделанной вместе с сотнями других ячеек в чертановскую железобетонную коробку, встроенную в кластер из ровных рядов сотен таких же великолепных коробок, посреди сотен прекрасных улиц. Под колбасу и торт, которые прихватил с собой, и под чай, выставленный хозяйкой, Сошников просидел с тетей Аллой Киршон на тесной, но уютной кухоньке пять часов кряду.

Тете Алле было под семьдесят. Сошников с первых минут разговора с ней угадал, что тетя Алла была из тех женщин, у которых на всю жизнь имеется строгое расписание. Люди, когда-то видевшие ее семилетней, должно быть, удивлялись серьезности девочки, заранее знавшей требующие неукоснительного исполнения пункты будущей жизни: школа, музыкальная школа, секция легкой атлетики, педагогический институт, каллиграфический почерк, примерное поведение с упорядоченной сменой символов причастности — значок октябренка, пионерский галстук, комсомольский билет, правильная — сочувствующая — беспартийность, правильная работа в правильном коллективе, яркое выступление в профкоме по поводу, правильный и вообще — во всех отношениях — супруг, ровно на три года старше, инженерный состав, правильные двое детей (школа, музыкальная школа, кружок фигурного катания, кружок бальных танцев, МГУ — конструкторское и экономическое, правильная работа в правильных фирмах, сначала правильные АЗЛК и Сбербанк, потом правильные салон-Volkswagen и… — банк), правильные внуки (с учетом времени — по одному), правильное вдовство (место рядышком приватизировано), правильный (после ухода из жизни супруга) квартирный обмен (и это главное!), разъезд-переезд-доплата, так что теперь тетя Алла прозябала в одиночестве в своей однокомнатной квартире — встречи с детьми и внуками по велению строгого и правильного во всех отношениях расписания.

Тетя Алла, со своим худощавым лицом и правильными морщинками (очки без изысков в желтой дужке, зачесанные назад седины) и современная кухонная мебель эконом-класса под цвет ореха вполне подходили друг другу. На стене ветка пластмассового плюща, две фотографии, переносной телевизор на взлете, свежая пахучая клеенка с цветами. Разговор тянулся вежливо, но временами с некоторым допуском умеренных откровений и эмоций:

— Что бы там ни говорили, мама была золотой человек… Вот ни столечко для себя, всю себя отдавала детям… И все эти мужики, которые возле нее отирались, она их тоже подчиняла детям… Мама, конечно, много чего рассказывала… Ну да что об этом! Расскажи-ка лучше, как вы там, как Сашка — такой же непутевый?

— А последний муж Дарьи Пахомовны — Василий Звонарюшкин, фамилию которого вы в девичестве носили — что вы о нем слышали?

— Он рано умер. Ничего особенного и не слышала… Лет за десять до моего рождения умер. Я, конечно, Алла Васильевна Звонарюшкина от рождения. Но я никогда не могла понять, почему мне не дали фамилию и отчество моего настоящего отца. Сколько я ни пыталась узнать у матери, кто мой настоящий отец — она ни словом… Знаешь, мне об этом неприятно теперь говорить… Был бы ты чужой человек, я бы совсем не стала о подобных вещах…