Иду на вы

Прежде была она, видать, пошире, да обмелела. Не иначе, прохудилась наваленная бобрами плотина, вот вода и отступила, а на затопленных ранее берегах теперь, коням на радость, зеленел сочною травой лужок.

Для ночёвки выбрали место повыше да посуше - на опушке, где ручей вытекал из лесу.

Чаща окрест дремучая, есть где зверю дикому схоронится, хоть волку, хоть медведю. В шаге затаится - не углядишь. К человеку, на огонь да на дым зверь не сунется, не зима, чай. Зато коней напугать может. Волки этак вот и промышляют - подберутся, из лесу не выходя, дадут себя учуять, а то и взвоют, кони-то со страху и сиганут прочь, а серым того и надобно. Только отбилась лошадь от человека - волкам пир.

Потому, о повадках волчьих ведая, скинув перемётные сумы, лошадей прежде стреножили, а после уж отпустили пастись. Сами же, нарубили еловых лап, да уложили их на землю, а поверх густо накидали высокой травы, какую нарвали вдоль берега - не княжее ложе, но к утру не озябнешь, и ладно. Дровами запаслись: хворостом для жаркого огня - воды нагреть, да сырыми поленьями, чтобы на ночь хватило. Пока же развели малый костерок. Тут, как раз, и смеркаться стало.

Живко запалил, отщепив от полена, длинную лучину и с нею устроился у запруды. Встал на коленки, едва воды не касаясь, правую руку заголил повыше локтя, а в левой лучину держал.

Черна в запруде вода. Луна, в неё глядясь, собою будто девица любуется. Оттого черна вода, что небо отражает, а освети огнём - прозрачна, дно видать. Ил густой бурый, словно ковёр арапский дно укрывает. Как заколышется ил, изготовься! То - рак, из норы выбравшись, на свет ползёт. Рак с виду неуклюж, а на деле прыток, без сноровки не ухватишь. Да, хватать-то надобно за спину, не то он сам тебя клешнёю ухватит. Палец не отсечет - брехня это, но ежели рак велик, аж до мяса порвать может. Намаешься после. А, раки тут и впрямь здоровые - может и не с локоть, но поболе ладони будут.

Не долго сидел Живко, склонясь над водою - коленки не успели ещё застыть от сырости, а лучинка лишь на треть сгорела. Подумалось ему, что не худо было б водяного хозяина мучицей уважить. Авось, за угощение и послал бы он раков постарше да помясистей. И, как только помянул отрок водяного, тут же скользнула вдруг по дну тень. Глядь, а из воды-то на него образина страшная пялится - очи сощуренные огнём горят, рот перекошен, зубы кривые да острые. Жутко!

Оробел Живко, обездвижел со страху, аж дышать, кажись, перестал. Отпустило наваждение лишь когда кожею на загривке почуял тревогу. Не болотную нечисть он увидал, то Ильфат из-за его спины в воде отражался! Вот только лик хазарина ныне яростью исказился, оттого и не признал сразу.

Хотел было Живко обернуться, да взметнулось над головою Ильфата берёзовое полено, из тех, что на ночь припасли. Тут уж отрок не думал, тело его само подумало - с колен не вставая, откатился он в сторону. Едва успел! Ильфат с силою обрушил полено туда где сидел Живко. Взлетели вверх брызги, и не успели ещё опасть, а хазарин, вновь замахнувшись, метнулся к отроку. Не тут-то было! На спине лёжа, Живко одною ногой выбил из рук Ильфата колоду, а другою пнул того в грудь. Кабы всерьёз бил, мог бы и рёбра поломать, а так пихнул только, но с силою - Ильфат упал навзничь.

Покуда тот падал, Живко уже на четвереньках стоял, а как завалился хазарин, то отрок, прыгнув, придавил его собою, и давай рубаху у шеи, будто удавку, на кулак наматывать. Жмёт хазарина, а сам во весь рот улыбается.

Он сперва-то растерялся - с чего бы, вдруг, дядька Ильфат так на него озлобился?! Однако, скоро догадался. Сам же ведь и просил его воинским хитростям обучить. Видать удумал хазарин, не упреждая, сноровку отрока испытать. Да, где уж ему! Верхом степняк, понятно, первый, но на кулачках ему с древлянином не тягаться. Живко уже вторую весну на масленичный забавах в сцепном бою середь отроков равных себе сыскать не мог. То-то девки румяные в его сторону очами стреляли. Загляда одна только нос воротила.

Живко сдавил хазарину ворот потуже, да замахнулся кулаком. Бить, однако, не стал - не взаправду ж.

– А ну, дядька, признавай, что одолел я тебя!-молвил он улыбаясь.

Так с улыбкою и умер...

Ильфат, вытянув из-за пояса джамбию[104], лишь приставил острие к груди отрока, а колоть не стал. Живко сам и накололся. Кривой арапский кинжал, скользнув меж рёбер, легко, будто в тесто, вонзился в грудь древлянину, уязвив того в самое сердце.

Отпихнув мертвеца, хазарин подолом его рубахи очистил от крови дорогой булатный клинок. Поднявшись на ноги, глянул задумчиво на Живко и поцокал языком. Тем только и выдал свою досаду.

Не желал он отрока живота лишать, думал живим к киевлянам привезти, да вот не вышло. Кабы согласился Живко поохотиться, то оглушил бы его томаром. Среди прочих, в колчане у Ильфата три стрелы с тупыми да круглыми наконечниками уложены. Такою стрелой насмерть не убьёшь, в висок разве, но ежели шагов с пяти в затылок угодишь, то оглушить наверняка оглушишь. Однако, не захотел Живко птицу добывать, а без причины тетиву на лук натягивать не станешь же.

Арканом тоже не годится. Захлестнуть-то просто, да поди потом удержи, коли аркан другим концом к седлу не примотан. Отрок уж больно здоров был, и ловок оказался - едва сам Ильфата не зашиб.

Не ладно случилось, да теперь уж ничего не поделать. Придётся зарезанного древлянина Ольге показывать. Добро хоть грамота Мала к печенежскому хану с собой, а то киевляне могли бы и не поверить хазарину.

Четыре лета минуло, как прибился Ильфат к обозу древлянского купца Годима. Такое и прежде случалось - уходили хазары жить и в Киев, и к арапам, и в Царьград. Иные так и в дружинах княжих служили, и у базилевсов. А, уж в самой Хазарии вовсе немало сварожичей осело - поляне да вятичи, кривичи да радимичи. Даже славяне встречались с далёкого Ильмень-озера.

Годим сперва был с хазарином осторожен, приглядывался. Однако, Ильфат к жизни кочевой оказался привычен. По-арапски понимал, по-гречески. О многих племенах степных ведал - каков их уклад да обычаи. А уж в торге, до того ловок, что ему, кажись, и вовсе равных не было. Своим же сородичам меха втридорога продать умел.

Не догадывался Годим, что меха его скупают хазары себе в убыток по воле бека. В Хазарии воля бека - воля самого кагана. Находятся, правда безрассудные, что шепчут, будто наоборот, но такие скоро языков лишаются и не шепчут потом наветы подлые, а только мычат. Зато, мычат уже ту правду, какую надобно.

Для всякого князя, хоть какого племени, купцы - и очи его, и уши в чужих землях. Таков был и Годим для Мала. Ильфат же, при купце Годиме, по воле бека, стал очами да ушами кагана у древлян.

А, глядел каган в древлянские земли пристально, с опаскою. Изо всех окрестных племён одни лишь древляне, хоть богаты были, а числом не велики, однако дань Хазарии не платили. Не дотягивались руки кагана до Искоростеня, а вот древляне из своих чащоб до Итиля дотянуться могли. Не сами по себе, да и не теперь ещё, но ежели союзе с Киевом...