Иду на вы

Ольга, вроде и не взглянула на Осмуда, однако на его поклон, голову в ответ, хоть едва, а всё ж склонила. Княгиня! Ныне, как и весь поход она нарядом почитай не отличалась от девки своей Чаруши. Только что колты[50] поверх простого, без украс повойника[51] носила не медные, а из чернёного серебра. Ну, и летник[52] ещё цвета багряного, более княгине пристойного, однако ни бисером, ни жемчугом не шитый. Этак, не ведая, глянешь мельком, и помыслишь будто киевлянка из зажиточных, да не знатных. Но, то ежели мельком, потому стоит лишь присмотреться к её облику, а паче встретить взор отливающих харалугом очей, и спина сама согнётся в поклоне. Княгиня!

Осмуд, однако, долее потребного спину не гнул - чай не холоп, но вой, и не из последних. У русичей - хвала Перуну!
– не в обычае, по примеру степняков да греков, брюхом о землю елозить. Стал прямо, и заложив персты за широкий кожаный пояс, расправил плечи.

– Звала что ль, княгиня?

– Звала,-Ольга одною рукой приобняла усаженного на колени сына, в другой же держала за клинок тот нож, каким он давеча игрался.-Востёр.-княгиня подбросила нож и умело перехватила его за рукоять.-Не скажешь ли что это?

Осмуд пожал плечами.

– Вестимо что. Иль не ведаешь? Нож варяжский. В Новограде кован, а рукоять умелец один из чуди ладил. Добрый клинок! Я им с единого раза берёзку смахнул, да на черены порубил.

Ольга сощурившись, кольнула взором.

– Ты, старый, из ума выжил, иль скоморошничать удумал? Про те черены отдельный спрос, а ныне ответь-ка, почто дитя ратным железом одарил. Не желаешь ли чтоб убился по неразумности?

– Дитя?! Княжича русского!-Осмуд, возмутившись аж голосом задрожал.-Это не то ли дитя, что перед бранью с древлянами сулицу метнуло[53]? У пастушонка, да бортникова сына и тех ножи к поясам приторочены. А, Святославу дружины водить, ему без оружия на люди выйти постыдно!

– Так ведь был же у него кинжалец. Рукоять да ножны посеребрёны, самоцветами изукрашены. С таким и цесаревичу ходить - не зазорно.

Осмуд фыркнул, тряхнув усами.

– Цесаревичу Царьградскому может и не зазорно, да не Киевскому князю! Кинжалец... Железо мягкое, да не завострённое. Куда такой приспособишь? Вот разве, каменья повыковыривать, да бабам на бусы отдать. А, и сам кинжалец им же - тесто месить. С потешным клинком, окромя базилевса, токо скомороху ходить вместно, а воину такой носить, всё одно что с кобылой любиться - и срамно, и несподручно!

Чаруша, выглянув из завеса, что делил шатёр надвое, прыснула в ладошку и вновь скрылась за полотнищем. Греческий монах Фома, примостивший гузно на деревянной скамье возле оконца, ликом сделался багров, однако смолчал и взора от раскрытой на коленях книги не поднял. Ольга же, свела грозно брови, но опустила лик, пряча улыбку.

Чуть погодя, поставив Святослава на устланный коврами пол, молвила, возвращая ему нож:

– Ладно. Коль одарил, обратно уж не отымешь. У этого,-она пригладила сыну непослушные волосы.-Точно не отымешь. Но, ежели что, старый, с тебя спрошу.

– Ежели что,-отозвался Осмуд.-Я сам с себя так спрошу, как тебе и не придумать. Ведаешь ведь, что мне юный князь милее света белого.

– Ведаю,-согласилась княгиня.-Оттого и беззакония твои по сию пору терплю. Чаруша!-кликнула она за спину, не глядя.-Отведи-ка княжича. Умой да накорми, не то дядька его опять небось из дружинных котлов варёною рыбой потчивал. Божко, поди прочь. И, ты тоже ступай,-обратилась Ольга ко стражу.-Осмуд меня оборонит.

Гридень потоптался на месте, однако исполнять княжью волю не спешил. Глянул на Осмуда, и лишь увидав как тот едва заметно кивнул, вышел вместе с Божко.

Княгиня же, привстав развернула слегка стул, и рукою указала Осмуду на скамью - садись, мол. Воин хмыкнул, заприметив, что грека-то Ольга не погнала, но молча примостился рядом с монахом, перекинув ножны на левое колено, так чтоб во всякий миг легко обнажить клинок.

– Сказывают будто бы на поляне, той что за станом, ты Осмуд, ныне изрядно потешился,-молвила княгиня голосом столь медовым, что того и гляди увязнешь, как муха в патоке.

Воин воздел очи горе и тяжко вздохнул.

– Иной раз, княгиня, мнится мне, будто я не в ратном стане, а на бабьих посиделках.

– Отчего же мнится,-откликнулась Ольга.-Так оно и есть. Бабы соберутся о своём, о бабьем толковать. Вроде, мир да лад меж ними, глядь а уж и разор, и свара. И у вас то же. Хотя нет, не то же. Бабы друг дружку языками жалят, а вы всё более железом точёным. А ну,-и куда только девался мёд. Мечами голос зазвенел.-Отвечай, по что воеводина сына тщился погубить?!

– Да, не я желал ему гибели. То он за моим животом шёл.

Ольга устало прикрыла ладошкою очи.

– Сколь бы лет не прожил муж, а всё одно всяк, будто юнец неразумный.

Осмуд смолчал, княгиня же продолжала:

– За Ушой[54] Мал с дружиною мечи вострит. Древляне, что по лесам схоронились, того и гляди в спину язвить зачнут. Вы же всё норовите сами себя извести. Этак скоро и ворогам дел не останется. Ты разумеешь хоть каким бы лихом погибель Свенальдовича обернулась? Усобицей в войске!

Осмуд голову понурил. Права была княгиня, что тут ответишь.

– Отныне,-голос Ольги вновь налился силою-Всякие поединки железом в походе воспрещаю! Кулаками бейтеся, коли есть охота.

– А, поле[55] как же?

– И поле тож. Кому княжего суда не достаёт, пусть терпит до Киева и там уж богов в судьи призывает.

– Дружина заропщет,-покачал головою Осмуд.-И нурманы, и наши.

– Стерпят, небось. Волю мою сей день явят войску, но ты можешь от меня уже теперь говорить. Ныне же ступай, мне с Фомою потолковать потребно.

– Как велишь, княгиня.

Осмуд встал, и с поклоном покинул шатёр

– Ну, что скажешь?-вопросила Ольга, оставшись наедине с монахом.

– Скажу, владычица, что твоя мудрость достойна порфирогенетов[56]. Divide et impera - разделяй и властвуй! Мудро держать влиятельных подданных в неприязни друг к другу, дабы не смущать их умы возможностью союза против престола. Вдвойне разумно не допустить открытой распри между ними, дабы один не усилился низложив другого, но оба служили тебе.

– Полно, Фома,-махнула рукой Ольга.-Моя мудрость из твоих советов. Но, не лукаво ли то?

Монах со смирением согласно кивнул.

– И, вновь ты права, Сиятельная. Однако, невозможно одною мерой мерить подданных и правителя. Каждый из первых думает лишь о себе, второй же радеет за всех. Что для простых людей - грех, для правителя - благо. Оставь сомнения, ты поступаешь верно.

– Свенальд поддерживает меня, но Осмуд мыслит по иному. Он верен мне, а паче княжичу - лучшего пестуна Святославу не сыскать, однако деяния мои, особо же этот поход, ему не по нраву. А, ведь он люб ратникам. Смогу ли я ему довериться, коли настанет нужда?-княгиня пристрастно взглянула на монаха.-Разумеешь, о чём я?..