Иглы мглы

БЫТИЕ И НИЧТО

(О прелести курения)

Пить не можешь, кури или пой, повезет, так не станешь тучнее. Жизнь чадит сигареткой порой, шнур бикфордов здесь было б точнее. Говорила Ахматова, знай, что курение — цепь унижений; что ж, и ты свою лепту вонзай в дымовую завесу сражений. Из последних копеек и сил, сапоги утопив в перегное, "Честерфильд" Бродский в ссылке курил, а на Западе выбрал иное. Для курящего Запад — Эдем, вот мундштук, если профнепригоден. Бродский здесь перешел на "L&M", их курил незабвенный У. Х. Оден. Я бы выбрал скорей ЛСД, в крайнем случае — марихуану, чтоб пройтись по Полярной звезде, доверяя чувств самообману. Но оставшись в родимой стране, я обычно курю с перепою и любой сигареткой вполне я доволен, бывает такое. Выпадая в осадок, зато не горюю по импортной пачке, мне не надо в кармане пальто ни "бычка", ни подобной заначки. Сохраняя нелегкий баланс меж общественной пользой и личной очень куцей свободой, я шанс приобрел для бессмертья отличный. Жалко, впрочем, что Нобель меня обошел, в заповедные списки не включая; я против огня, если только он не олимпийский. Привалясь к молодому плечу и шампанским наполнив свой кубок, все же вам на ушко прошепчу: собираю коллекцию трубок.20 февраля

* * *

Вечно жил я наобум.Забывал построить дом.А сейчас устал от дум,подводя итог с трудом.Ревность тяжело изжить,даже если мы друзья.Очень трудно свято жить:это — можно, то — нельзя.Спор с собой на то и спорнет решенья одного.Что ни дело — вечный спорт:чья победа? Кто кого?Что ж, давай вперегонки.Даже наперекосяк.Лыжи. Плаванье. Коньки.Водка. Женщины. Коньяк.20 февраля

ВЕЧЕР РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Из Владимира Набокова

"…кажется, это лучший поезд. Мисс Эстель Винтер из Английского департамента встретит вас на станции и…"

Из письма, адресованного приезжающему лектору

Что ж, тема обсуждения ясна,хотя вполне едва ли выразима:так половодие венчает зимы,когда по-русски реки вскрыть веснарешится; дети в снах так плачут зримо.Помощничек мой, в чудо-фонаредвинь диапозитив, лучу дозволивнарисовать автограф на зареили другой фантом славянской боли.Другим путем, другим… Что ж, я доволен.На плодоносных Греции холмах,вы помните, был алфавит сформован,как журавли в полете; шагом новымбыл выплеск стрел, перетасовка птах.Наш бедный горизонт и хвойный лесзамену стрел и птиц определили.Так, Сильвия?"Зачем слова забылиначальный смысл, понять их недосуг?"Все вместе слито — существо и звук,сосуд и содержимое, гречихаи мед; для радуги не будет лиха,коль каждая черта свой полукругведет; так русские стихи гласят:вот писанки, вот лилий аромат,который поглощает шмель в задоре,вот грот, кому глоток, кому-то море.Очередной вопрос."Видна ль просодий связь?"Ну, Эмми, наш расхожий пентаметрдля глаз сторонних сонный, накренясьидет, хромая, ямб по часу километр.Но ты закрой глаза и вслушайся в строку.Мелодия летит, и в середине слововдруг удлиняется, змеится: на бегуудар ты слышишь, следом эхо, сноваудар грохочет третий и — готовочетвертый только вздохи издает.Очаровательнейший шум заметен в позе:он раскрывается подобно серой розев учебных фильмах жизнь тому назад.А рифма — день рождения (твердят)строки; еще есть сходство с близнецами;что ж, в русском, как и в прочих языках,любовь рифмуют машинально — кровь,князь — грязь, печаль и даль, страх — прах,природа — свобода и свекровь — морковь,луна и тишина, но солнце, песня,ветер, жизнь и смерть не знают пары.А у морей, где я утратил жезл,я существительных имен услышал ржанье,деепричастий легкие шаги;ступая по листве, длил мантии шуршанье,пил влажные глаголы на — ала, — или,а гроты аонид, а ночи на Алтае,а звука "И" мрак омутов для лилий.Пустой стакан — дотронусь — звякнет тихо,ведь он зажат рукой и умирает."Дерево? Животные? Любимый камень ваш?"Береза, Цинтия; ель, Марш.Подобно паучку на тонкой нити,на мертвой зелени их — сердце (извините)мое качается, и вижу я нередкоберезку белую на цыпочках в слезах;ель начинается, где сад закончен, метков золе мерцает вечер угольками.Среди животных в нашенских стихахиз певчих птиц, любимых лакомств ночи,першенье идиом в пернатой глоткеоплачено журчаньем, свистом, прочим:рыданьем, кукованье посередке.К тому ж, есть несколько эпитетов отменных;количество — не главное в рубинах.Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья;богатства наши скрыты. Мы не любимокном в ночи дождливой громко хлопать.Аргусоглазая моя спина. Ведь я живувсегда сторожко. Тени всюду слежку,в фальшивых бородах, ведут за мной,страницы свежие недрогнувшей рукойлистают, путая порядок в спешке.И в темноте под комнатным окномони всегда бессонно караулят,покуда новый день стартер не включит,крадутся к двери, звякнут что есть мочив звоночек памяти и пулей убегают.Позвольте мне упомянуть сейчас,потом произнеся по буквам имя,конечно, Пушкина, он по другим дорогамскитается: он дремлет каждым слогом,но пробуждается, зевая; слышит песньизвозчика. Бесформенная ива,что называется rakeety, разрослась;громады туч шлют дождь без перерыва,строка и горизонт, сменяясь, ищут связь.Затем опять рыдание, синкопы(Некрасов!), вновь карабканья слоговс одышкой; повторение и скрежеткуда дороже, чем иные рифмы.Не так ли и любовники в садузаросшем жгут себя в угаре встречи,деревья и сердца здесь много больше,чем в жизни, и пленительнее речи.Такую страсть ты можешь испытать,поэзии предавшись нашей. Сновабыть рысью или ласточкою статьхотим мы вдруг по мановенью слова.Но символы навек освящены,хоть инфальтильны все-таки порою;дороги наши предопределенывести в изгнанье вечное, не скрою.Ах, было б время, я бы поразилвас трепетным рассказом — neighukluzhe,nevynossimo — но, увы, финал.Что я свершил дыханием своим?Я пробовал достать из шляпы птицуи яйца раздавил внутри, как мим,старинный шапокляк залив желтком.И в заключенье я напомню вам,чему я следую повсюду неуклонно,сжимается пространство, потомущедроты памяти с изъянами порой:однажды в графстве Мора, канув в тьму(полгорода, полпустыря, москитов рой)и в Западной Вирджинии однажды(дорога краснопыльная меж садомфруктовым и дождя вуалью) жаждыне утолил; пронзила дрожь досадой,тем русским нечто, что вдохнул давно,не понимая впрочем. Прелесть бытаребенок спал и дверь была закрыта.Что ж, фокусник сбирает причиндалыканат волшебный, носовой платок,с подтекстом рифмы, клетка, чудо-песня.Скажи ему, что фокус устарел.Но тайна остается нераскрытой.Препятствия, смеясь, сорвут итог.Как скажешь ты "приятный разговор"?По-русски как ты скажешь "доброй ночи"?О, может быть:Bessonnitza, tvoy vzor oonyl i strashen;lubov moya, otstoopnika prostee.(Бессонница, твой лик дик, ненакрашен,моя любовь, грех лютый отпусти.)21 февраля

АПОЛОГИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Как это ни звучит банально, я пунктуален до конца: перевожу конгениально и краснобая, и глупца. Я не представлю идиота завзятым умником, отнюдь, моя первейшая забота читателю представить суть переводимого поэта, будь он шотландец иль казах… Зато ручаюсь, только это я вычитал в его глазах. В его стихах, простых и сложных, серьезных или озорных. Вас заверяю непреложно. Не бейте, критики, под дых. И вы, друзья, не обижайтесь, что не зажегся ореол, да будь ты трижды Межелайтис, — взял за руку и перевел через границу к новой бровке от старой, Господи прости, порою применив уловки, порою просто по пути. И как заботливый попутчик, как истинный интеллигент, прощусь я с мужиком покруче, а даме выдам комплимент.23 февраля

* * *

Это небо, эти выси,солнце, что висит, слепя…Отвратительно зависетьот других, не от себя.Ты — в летах, а все неловок,жучат все тебя, как встарь…Что ж, взгляни, как энтомолог:вошь ведь тоже Божья тварь.Клещ ли, клоп, блоха — смирись-ка,каплей крови поделись…Отвлекись. Как Божья сиськаткнется в губы неба высь.Трубочкой сложивши губы,пей невидимый озон,а обиды, словно клубы,скроются во мгле времен.27 июня

СЫН ПЛОТНИКА

(Из Альфреда Эдварда Хаусмана)

Здесь начинает палач:Здесь начинается плач.Вам — добра, меня — в нору,Живите все, я умру.Эх, лучше бы дома быть,Отцу подмочь тесать, рубить;Был бы повенчан с теслом,Спасся бы рукомеслом.Тогда б возводил вернейВиселицы для парней,Зато б не качался сам,Не плакал по волосам.Гляньте, высоко вишу,Мешаю тем, кто внизу;Грозят мне кулаками,Зло разводя кругами.Здесь я, слева и справаВоры висят исправно:Одна судьбы — пути свои,Средний висит из-за любви.Друзья, дурни, зеваки,Стоит послушать враки;Взгляните на шею моюИ сохраните свою.Итог печального дня:Будьте умнее меня.Вам — добра, меня — в нору,Живите все, я умру.30 августа

СОНЕТ

(Из Уильяма Драммонда)

Блик промелькнул, но светят небеса,Грохочет гром, хоть молнии погасли,И долго помнят образы глаза,Сгоревшие давно в житейском масле:Ах! маленькая Маленькая жизнь,Ценимая тупыми существами.Живое умирает, между намиПарфянских стрел град поскорее брызнь.О что такое доблесть, разум, честь?Зачем краса и гордость увядают?Чем душу тронам золотым поднесть,В земное рабство впасть цари желают?"Жизнь — сон", — учил нас принц, не став царем,Смерть отрицая, видя смерть во всем.9 ноября

НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА НЕПРЕРЫВНОСТЬ

(Заметки о лирике Виктора Широкова)

Известно, что в поэзии никто ничье место не занимает и занимать не может. Но верно, к сожалению, и то, что одного пишущего можно поддержать и всячески воодушевить, изо всех сил рекламируя его продукцию и задорно противопоставляя его тем, кто якобы поплоше. А другого можно, попросту говоря, затюкать. Замять его опыт. Замолчать (или даже выкрасть) его достижения и находки. Отнять у человека ВООДУШЕВЛЕНИЕ! Унизить его в собственных глазах и в глазах своего призвания. Сделать немыслимым и невозможным его разговор с Читателем.

Говорят, правда, что поэт и на необитаемом острове — поэт. Тонко подмечено! Но ведь это — на необитаемом! Насчет которого он знает точно, что не встретит там ни критиков, ни читателей и, — кроме, может быть, птицы с нижеследующим названием, — никаких других пересмешников. Ну, а если всяк остров сегодня обитаем? А если сама "необитаемость" перенаселена? А если недочет людского понимания не восполняется для нас даже и преимуществами настоящего одиночества, — что тогда?

Поэт Виктор Широков считает, что так называемой "стадионной поэзией" 1960-х годов были вытеснены из литературы целые последующие поколения исправно работающих поэтов. И что была, таким образом, искусственно прервана ТРАДИЦИЯ современной литературы. Мне-то, впрочем, кажется, что виной тому не только стадионная лирика: широк стадион, — остальной мир (с его влияниями) и того шире! Но, так или иначе, а ходовые табели о рангах, невглядывание в движение дарований, пренебрежение к ним — сделали свое черное дело.

Нельзя не согласиться с Виктором Широковым: такое положение в поэзии неестественно. Оно и впрямь дико, когда в живой жизни мира образуются, таким образом, беззаконные пустоты. Но не зря слово "вакуум" Широков произносит иронически: ведь уж кто-нибудь да обитал же и в этом "вакууме"! и после тех же стадионных трибунов и даже еще во времена их первых побед… правда, когда некоторые их гонители стали выдвигать — им в назидание каких-то своих "тихих" (благо, что не буйных! — сказали бы тут психиатры!) — это тоже была — и неправда, и… немножко противненько! Искренность или двуличие? — вот что, казалось, должно было всерьез интересовать общество, — а причем здесь "тишина" или громкости? Какие странные вообще оценки применяются иногда к стихотворцам! И неужели эти оценщики (или ценители) всерьез полагали, что, обзывая кого-то "тихим", делали ему навек осчастливливающий комплимент?

Ведь ежели голос твой тих, и правду твою вряд ли расслышат. (Другое дело — когда ты шепчешь намеренно. Чтобы совесть не пробуждать, — пускай выспится!) И неужели кому-то вправду верилось, что, так сказать, разные ТИХОНИ куском тишины нос громкоговорителям утереть могут?! Не верю, что верилось. И на этом месте спешу отключить сей вопрос от сети, дабы начать разговор… — о ком же? О том самом Викторе Широкове, который — в числе других, отмененных некогда поэтов — (считалось ведь, что и отменять можно!) долгое время оставался (воспользуюсь его выражением) "вне преемственности". Правда, сейчас его сочинения печатаются шире и становятся все более заметными в пестроте общенаговоренного. Видимо, сыскались все-таки истинные ценители давно неслышимого Слова. И то! — ведь надо же спорить со злой судьбой! Надо называть имена не бросавших перо ни в какие лихолетья! И тогда-то, будем надеяться, "на имя наложить табу не сможет время" (Виктор Широков ""Январская эпистола". Е.В." — (то есть Евгению Витковскому).