Иголка в стоге сена

Свекровь умерла, когда мальчику было пятнадцать. Редко кто доживает до такого возраста. Ей удалось познакомиться даже с прапраправнуками! От одного-единственного ее сына пошло такое многочисленное потомство, что всех и не упомнить. И вот – любящая невестка радовалась, что ее самый близкий друг, дорогая бабушка ее мальчика, не дожила до того, что наполняет ужасом ее сердце.

Она тысячу раз каялась и упрекала себя за юную глупость и жестокость. Что стоило ей тогда признаться мужу и зачать ребенка так, как советовал экран! И он тоже мог быть похож на отца. И был бы в свою породу – долгожителем. И сколько бы она ни прожила, он пережил бы ее, подарил бы ей внуков, внучек, целую толпу своих людей, которая пришла бы провожать ее в последний путь. Да, так могло бы быть и так бы и было, если бы она понимала тогда, в чем сущность и вечность любви, если бы вовремя разморозила свое каменное сердце. Она забыла уже, что тогда думала только о деньгах и удобстве, которые сейчас казались ей ничем, прахом.

Предпринятые попытки подкупить своих мучителей, вручив им сумму втрое больше назначенной с мольбой выдать лишнюю капсулу «на всякий случай», успехом не увенчались. Ящик бездушно вернул ей избыточные средства вместе с одним-единственным «витамином».

Сын жил своей юной бесшабашной жизнью. Стал ссориться с родителями. Упрекал их, что они отстали от времени и ничего не понимают. Говорил о необходимости перемен. Дергался по пустякам. Она психовала и кричала на него, забывая, как недолго им осталось. Отец утешал, посмеивался. Он-то знал, как быстро кончается юность.

– Все войдет в свою колею, – повторял он, – не дергай его по пустякам. Достаточно любить.

В девятнадцатый день рождения она целый час уговаривала его принять витамин. Специально разбудила пораньше, чтоб не упустить время.

– Мам, ну сколько можно, я не маленький, ну что за ритуал такой? Надоело.

– Ну, последний раз, клянусь, это в последний раз, – и, вдруг поняв, в ч е м клянется, разрыдалась, как никогда за все эти годы не позволяла себе.

– Мамочка! Что ты? Миленькая, дорогая. Вот: видишь? Ам! Проглотил! Что ты из-за ерунды? Я люблю тебя. Хочешь, еще приму? Давай еще одну витаминину. Давай каждый день буду по одной, а?

– Больше не будет, их больше не будет, – повторяла она, не в силах успокоиться.

А ему уже не была нужна отвоеванная взрослость и независимость, и он жалел о кончившемся детстве, принимая всерьез слезы матери и думая, что понимает, о чем она.

– Ну да, я вырос. Но я же всегда буду твоим сыном. Как папа у бабушки. Она до последних дней называла его «мальчик», «малыш». И папа радовался. Я тоже рад, что для вас всегда буду маленьким, не думай. Просто находит иногда, сам не пойму что.

Больше она не позволяла себе распускаться. Надо было найти в себе силы радоваться каждому дню этого последнего года. Даже если он пропадал и не ночевал дома. Она не стирала сообщения на автоответчике:

– Мамочка, ты не волнуйся, со мной все в порядке, я останусь сегодня у подружки.

Жизнь прекрасна. Он счастлив. Пусть.

В конце концов, все эти годы – радость. За все надо платить. И совсем не ту цену, которую готова назначить ты.

Накануне двадцатого дня рождения она все-таки отправилась к тем. Кто знает, вдруг что-то продвинулось в их науке, вдруг они сжалятся и продадут препарат в последний раз, на авось, на пробу. Она просто не могла не поехать. Метаться дома и ждать, что сын ее исчезнет, «энергетическая субстанция превратится в ветер», как оговаривали те, представлялось абсолютно невыносимым.

Она напрасно ждала у входа. Набирала и набирала код. Дверь не открылась перед ней. Смирилась только через несколько часов. Попробовала уйти. Вернулась. Знакомые цифры больше ничего не значили. Входа быть не могло.

Она брела пешком по незнакомым улицам. Город сиял вечерними огнями. Впереди ненасытно целовалась парочка: молодой человек с молодым человеком. Она позавидовала: «Эти любят бескорыстно, не ради продолжения рода». Потом почему-то пожалела их. Сообразила, что правильнее всего как можно скорее очутиться сейчас дома, насмотреться на мальчика, обнять мужа.

Всю ночь она караулила его сон. «Только не становись ветром, – заклинала она всей силой созревшей в ней любви, – только не становись ветром!»

Она молила хотя бы еще об одном дне, о празднике для сына, пусть соберутся все его друзья и подружки, пусть будет сумасшедшее веселье. Она приглядится к влюбленным в него девушкам: вдруг одна из них ждет от него дитя? Вдруг такое возможно? Они же не сказали «нет».

Один только день. Она бы растянула его в целую вечность.

Прошел день. Другой. Третий. Мальчик был с ними. Каким бы сильным ни было напряжение ожидания, оно не может длиться вечно. Отец и сын занялись делами. Она поехала навестить мать, с которой не находила сил поговорить в последние дни. Та, еще с порога, чтоб не забыть, сунула ей бандероль: «Дня три назад пришло, кто бы это мог быть, кто на твое имя сюда посылает?» Мать беспокоилась, не завелся ли у дочери роман, такое часто бывает, когда забот с детьми становится меньше и себя начинаешь жалеть больше, чем маленьких.

Дочь открыла квадратную бархатную коробку. Из шелковой глубины сияла, лучилась, переливалась драгоценная диадема, которую она когда-то внесла как плату за рождение сына. Еще ничего не понимая, принялась она читать слова приложенного письма на плотной белой бумаге:

«Во исправление пункта договора… Нами не выполнено условие о сроке жизни рожденного вами ребенка мужского пола… Не была учтена важнейшая энергетическая составляющая, влияющая на продолжительность биологического существования… Как и было условлено, в порядке компенсации мы возвращаем вам часть внесенных вами средств. Отмечаем, что в связи с обнаружением новых факторов срок жизни не может быть нами установлен или как-либо оговорен».

Она торжественно водрузила на себя диадему, уверенная, что знает, от какой энергетической составляющей зависит ее счастье.

Прогулки вдоль Атлантического

Барри прилепилась – не отдерешь. Варя который раз в Майами, знакомых полно ненавязчивых, никто не интересен, кроме океана. Не для загара и прочих курортностей, а для общения не на равных: океан знает про вечность и покой, а также может объяснить, куда что девается в конце концов.

Варе совсем не скучно. Только иногда грустно без человеческой еды. Американская еда за гранью добра и зла. Дают много, количеством берут, а вкуса не разберешь. Ничто не пахнет тем, чем должно. Яичный белок и желток отличаются только цветом. Ни обоняние, ни вкусовые рецепторы не подскажут, что за вещество находится у тебя во рту, что за массу пережевываешь. Про арбуз, клубнику, помидор можешь с уверенностью сказать – красные. По запаху различать – забудь. Пластик не пахнет. И главное – стараться меньше есть. С их пищи можно за месяц нагулять десять кило, вовсе не переедая. Чем-то они там таким удобряют, подкармливают, что потом из одного человека вполне можно скроить трех-четырех. Чисто теоретически. Если поделить два центнера на четыре части, выйдет хорошая цифра для нормального человека. Ясное дело, американские толстяки и рады бы поделиться своим весом хоть с другом, хоть с врагом, да не так-то все теперь просто, это вам не с мировым злом бороться за демократию, тут основы основ надо менять, а кто ж за это возьмется?

Когда стало совсем невмоготу бояться продуктов питания, Варя попросилась в гости к добрым приятелям. Предложила сделать русский ужин. Поехала в магазин органической еды, где все намного дороже, но будто бы все натуральное, закупилась по списку и с помощью интернациональной команды добровольцев за три часа соорудила праздничный стол: салат оливье, жюльен, рыбный салат (лосось, рис, яйца), борщ, пироги с капустой, мясом, грибами. На десерт яблоко в тесте с корицей. Пришлось раздвигать два стола. В доме запахло уютным детским счастьем.