Иголка в стоге сена

– Немного погуляем, – успокоила Варя, – а как устанешь, попьем где-нибудь кофе, отдохнем.

Зашагали. Мирно настроенный океан едва шелестел.

– Я эту воду ненавижу, – начала долгожданное общение Барри, – я вижу это каждый день из окна моего дома, шурум-шурум, шурум-шурум, никакого толку и смысла. Ночью закрываю все окна, чтоб не шумело.

– С океаном ты не одна, он живой, дышит. Можешь говорить с ним, он ответит, – возразила Варя, просто чтоб что-то сказать.

– Он пилит мои мозги, как моя мать делала. Ни на минуту не могла остановиться, жужжала, жужжала, никогда мне не радовалась. За всю жизнь ни разу не похвалила. Как я ни стараюсь, из кожи вон лезу, ни слова одобрения. Только замечания. Брата хвалит, ему все, а на меня только заботы свои выливает: «Барри, мне надо к терапевту, Барри, мне надо к окулисту». И попробуй сказать, что занята, сразу я буду плохая дочь и что от меня еще ждать. А ведь к ней социальные работники ходят, они за это денежки гребут, но она их прогоняет, у нее, мол, дети есть, она не одна.

– Сколько ей лет? – осторожно поинтересовалась Варя.

Кто эту Барри знает, может, матери уже нет на этом свете, а она все счеты с ней сводит? Тут это в порядке вещей. Как только сблизятся с человеком, начинают гнать про тяжелое детство. Из детства якобы все беды, на него, безвозвратное, можно валить все. И даже если ты удумал побаловаться, укокошить, к примеру, десять-пятнадцать человек из свободно купленного для самообороны автомата, можно валить все на детство, на мать с отцом, которые были или слишком добры (заласкали, не подготовили к жизни), или слишком требовательны (запугали, представляя все в темном свете). Присяжные поймут и смягчатся. Ведь детство – и их самая большая проблема. Одна Варина знакомая дама, семидесятидвухлетняя активная здоровячка, имеющая свой процветающий бизнес, при каждой встрече перечисляет материнские грехи по отношению к ней. Виноватой старушке уже девяносто пять, но срока давности у родительской вины не существует.

– Восемьдесят! – укоризненно выпалила Барри. – А энергии, как у тинейджера. Все не может угомониться.

– Вы что, вместе живете?

– Какое там! Еще не хватало! Но часа езды друг от друга слишком мало, чтоб она перестала капать мне на мозги. Ах! Если бы я не была сейчас одна, если б хоть кто-то из детей остался со мной, я б на нее так бурно не реагировала. А то, представь, телефон звонит, я бегу, думаю, дети, а там она… У меня просто руки опускаются. Дети забывают звонить. Только я набираю их номера, только я.

– А вдруг они тоже тебя с другими критикуют, как ты сейчас свою мать? – предположила Варя.

– Ну, это уж нет! Ты не знаешь, о чем говоришь! – Барри вся заклокотала, закипела. – Я всю жизнь стремилась не быть как мать. Я им ни разу ни слова упрека. Только «молодец, детка», только «я люблю тебя, бэби». С лишним словом не полезу. Постоянный самоконтроль.

– Может, они это чувствуют и тоже напрягаются? Может, они отчего-то страдают, о чем ты не знаешь? Твоя мать ведь тоже не знает о твоих претензиях.

– Нет, я ей тут недавно все высказала. Все, представь себе!

– А она?

– Она! Это гранитная скала! Она принялась хохотать! Она сказала: «Ты совсем старая стала, Барри, бубнишь всякую чушь, всем недовольна».

– Ну вот видишь! Она не понимает твоих страданий, а ты не понимаешь проблем своих детей. Это же закономерно. Зачем все время оглядываться на детство, на прошлое, на то, чего не вернешь?

Варя поняла, что поневоле ввязалась в психотерапевтическую по сути своей беседу. Барри просто устала на своей работе молчать и слушать невротическую трескотню клиентов-эгоистов, ей понадобился слушатель «на новенького». Теперь она выговорится, опустошит свою собеседницу и поедет полная сил в свой дом на океане. В этом случае главное, не переступая приличий, уйти в себя, перестать слушать чужие никчемные речи.

Барри пока молчала. Думала. Плюхала ногами по воде.

– Знаешь, – говорит она вдруг задумчиво, – ты ведь права! Я просто почему-то не думала в таком ракурсе. Надо же, как ты нестандартно мыслишь. Нас вот учат ни в коем случае не осуждать себя. Всегда находить, в чем ты прав, и развивать эту тему. Себя корить нельзя, чтобы комплексы не развивались.

– Вот чего я не выношу, – не выдерживает данное себе обещание помалкивать Варя, – так это бла-бла-бла о комплексах. И еще о том, кто лузер, а кто нет. Вот объясни ты мне, пожалуйста, что вы все к этому слову прицепились, почему все его так боятся?

– Лузер – это человек потерянный. Для общества, для жизни. Неуспешный, несостоятельный, деньги делать не может, достойную жизнь вести не может. Его все обгоняют, он не движется вперед.

– А вот может быть такое, что окружающие считают человека лузером, а он доволен своей жизнью вполне?

– Чем он может быть доволен, если у него нет денег и никакой самореализации?

– Ну, может же человек радоваться просто тому, что он есть. Наслаждаться вот океаном, небом, деревом, солнцем. Зарабатывать немного на пропитание и кров и жить просто ради жизни, а не ради материальных благ.

– Если все так будут, мир остановится.

– А если все будут молиться на денежные знаки, мир полетит в тартарары.

– Шит! Шит! Дерьмо! – вдруг вопит Барри.

Океан подкрался и окатил ее по колено.

– Брюки изгажены, – сетует Барри беспомощно.

– Это всего лишь вода.

– Останутся полоски соли.

– Ну постираешь.

– Да, но сейчас… Как мы кофе пить будем? Стыдно перед людьми.

– Что тут стыдного? Ну влажные брюки после прогулки, только и всего.

– О! Какая же ты счастливая! Как у тебя все просто!

Они некоторое время бредут молча. Видно, что Барри вовсю работает над собой. Перезагружается на позитив.

– Скажи мне, – начинает она наконец торжественно, – как теперь обстоят дела со свободой в России?

Любимый вопрос. Прямо козырного туза подбросила. Крыть, думает, нечем. Ждет, наверное, жалоб и покаяния.

– А как обстоят дела со свободой в Америке? – невинно спрашивает Варя.

– Мы – свободная страна! – воодушевленно декларирует Барри.

– А это как?

– Ну, я всегда могу сказать все, что думаю, даже самое негативное, о своем президенте, о конгрессе, сенаторе. Мне за это ничего не будет. Меня не посадят в тюрьму, меня не станут преследовать. Я, например, запросто, хоть сейчас могу заявить: «Буш – дерьмо!»

– Заяви, – соглашается Варя.

– Буш – дерьмо!!! Долбаный Буш – дерьмо!!! – кричит Барри зычно в сторону океана.

Работает она честно. Не только океан, но и группа обкуренных молодых латинос, валяющихся на песочке, томно переводят свои черные очи в сторону женщин.

Барри оживлена. Разрядилась.

– Теперь давай ты. Кричи про своих все, что думаешь. У нас можно.

– Свобода выбора?

– Да!

– Тогда я не буду кричать.

– Почему? Тебе страшно? – жалостливо спрашивает Барри.

– Мне просто не хочется кричать то, что я не думаю. Если хочешь, могу, конечно, крикнуть: «Буш – дерьмо», но эту мысль ты только что провозгласила.

– А ваш президент что – кусок золота? – обиженно подстрекает Барри.

– Я ему не судья. Почему вам здесь так хочется, чтобы мы были всем недовольны? Есть вещи, которые я принципиально не буду делать. Например, говорить о своей родине чужакам. Зачем? У нас считается позорным говорить гадости о родителях. Родину мы зовем матерью. Даже если мать несправедлива, недобра, я не стану жаловаться кому бы то ни было. Постараюсь принять все как есть.