Иголка в стоге сена
Шрифт:
— А как же ты? — спрашиваю.
— Обо мне не тревожься, Господь позаботится о своем слуге. Я Веру Христову четверть века мечом защищал, авось, простит он мне мои прегрешения и примет в царствие свое…
…Там моя Альда меня уже ждет. У нее душа чистая, ангельская. Пора мне идти к ней…
…Прощай, Пьетро, что-то устал я сегодня…
Он вновь закашлялся и прижал к губам платок, на котором тут же проступило кровавое пятно…
— Езус, Мария! — чуть слышно прошептала Эвелина, вспомнив страшную кончину своей матери.
— Я взял письмо, поклонился Командору и вышел, — продолжал Газда, шевеля сухой веткой угли в костре, —
А еще я нашел в кошельке это, — Газда коснулся рукой серебряной серьги, тускло поблескивающей, в левом ухе, — Командор подарил ее мне на память, взамен утерянной в плену.
Дорог же мне сей подарок оказался! Сколько потом нужды в деньгах ни испытывал, ни голодал, а с ним никак не смог расстаться ни за деньги, ни за еду…
…Уплыл я с Мальты ранним утром на том паруснике, о коем Командор говорил. Последний раз на стены крепостные оглянулся, и, не поверишь, друг-москаль, дрогнуло сердце, словно я часть самого себя на том острове оставил…
Как до Италии добрался и дом своего друга нашел, рассказывать не буду. В том ничего интересного нет. За время общения с Командором я сносно овладел италийской речью, и мне без особого труда удалось разыскать в Вероне дворец Сфорца.
Именно дворец: «палаццо» — только так италийская знать величает свои хоромы. Слуги владетельного Князя удивленно разглядывали мой чупер, но письмо с фамильной печатью сделало свое дело, и они решились доложить обо мне господину.
Знаешь, как бывает: похожи люди с виду, будто два яблока с одной ветки, а начни характеры сравнивать, так ничего общего и не найдешь меж ними.
Командор был прост, насколько бывают простыми истинно мудрые люди: не кичился знатностью рода, не хвалился заслугами, а в разговоре с другими не напускал на себя важность.
А вот братец его был само высокомерие. Пока читал письмо брата, ни разу на меня глаз не поднял, да и после со мной не заговорил.
Под стать Князю была и его жена — красивая женщина лет тридцати, чем-то похожая на древние латинские изваяния. Она смотрела на меня, как на какую-то диковинную жабу, и во взоре ее читались презрение и неприязнь.
Но и на них Командорово письмо подействовало: Князь вызвал своего домоуправителя и велел ему исполнить все, о чем шла речь в письме.
А речь шла о том, чтобы выдать мне кошель с золотыми дукатами, провиант на дорогу да ездового коня, дабы мне до Роксолании не пешком добираться. Таким уж дивным человеком был Командор, что, даже умирая, заботился о других, светлая ему память!
Знаешь, друг-москаль, среди католиков тоже добрые люди встречаются, вот и покровитель мой из их числа оказался. Хоть и неправильна Вера Латинская, но раз побуждает она людей добро творить, значит, и в ней есть искра любви божеской…
…Так мигом я обрел все, что нужно было мне для пути на Родину. Оставалось лишь свершить сей путь. Особо хорош был конь, хоть и не высокий, но спрытный и выносливый, почти как казацкий жеребец.
— Что быстрый, верю, а вот что выносливый, сомневаюсь, — признался Бутурлин, — мелкий слишком. Да и по виду больше, на татарского конька похож, ты уж извини…
— Да не он это! — досадливо поморщился Газда, — сего жеребчика я, и впрямь, у татарина одного взял… мертвого. А мой как раз от его руки пал. Успел, правда, заслонить меня от напасти, принял стрелу,
мне предназначенную.Татарин в меня из засады целился, а он, словно беду почуяв, дернулся в сторону, — стрела ему в шею и вошла. Конь повалился на бок, а татарин уже бежит ко мне. Я саблю из ножен едва успел выдернуть. Его клинок был над моей головой занесен, когда я свой ворогу в брюхо вогнал!
Ну, а коня татарского взял себе заместо убитого. Только это уже здесь, на Родине, сталось. Европу-то я всю на дареном, на италийском проехал…
…Европа — она везде разная. Много народов живет в ней, и у каждого свой язык, от других отличный. Похоже, кроме общей Веры да латыни, на которой молятся, ничего те народы не связывает. Да и жизнь у них по-разному устроена.
У италийцев, к примеру, каждый крупный город — отдельная держава со своими землями, флотами и войском.
Хоть у всякого тамошнего князька есть свой замок, жить знатные италийцы предпочитают в городах, по древнему латинскому обычаю. И дела своей державы сообща решают, все равно, что казаки на Круге. Такой способ правления у них республикой зовется.
Есть у них и верховный правитель — Дож, что-то вроде вашего Князя, но ему власть не по наследству достается, его знать из своей среды выбирает. Как правило, за опыт и заслуги, но и родовитость идет в счет. Худородному бедняку, даже если у него семь пядей во лбу, венца Дожа не видать, как своих ушей. Простолюдин знать на свои сборища тоже не допускает. Одним словом, вече для богатеев…
А вот у германцев государство совсем по-иному устроено. Я, как Альпы перевалил и на землях Священной Империи очутился, сразу понял сие. Страна вроде бы и одна, да на много мелких владений раздроблена. Каждое поместье — держава, в державе: свою монету чеканит, подати с крестьян собирает, пошлину с купцов берет за проезд по его землям.
Иной раз даже с соседями воюет. Каждый ленник творит, что хочет, так, будто нет над ним власти Императора. Да и что ему Император сделает? Всякий крупный владетель — Курфюрст, имеет свое войско, замок у него такой, что любую осаду выдержит. А если два-три Курфюрста силы объединят, то и самому Императору не поздоровится.
Князья за трон императорский грызутся, словно псы за кость. Как правило, самый сильный его и занимает, а слабому на нем не усидеть. Хищники помельче тоже меж собой враждуют, каждый норовит свои дела поправить за счет соседа.
Многие рыцари разбоем промышляют. Засядет такой молодец на большой дороге и грабит проезжих купцов почем зря. А Курфюрст местный его грехи покрывает. Еще бы! Разбойник ведь делится с ним награбленным, кто же будет резать курицу, несущую золотые яйца?
С крестьянами своими знать тоже ведет себя не лучше разбойников. Обдерут мужика, как липку, он и подается в леса, сам разбойничать начинает. Его и упрекнуть трудно: всю жизнь его грабили, так почему ему нельзя свое кровное добро рогатиной себе вернуть?
Я, по Германии проезжая, дважды с разбойниками встречался. Один раз, под Мекленбургом, выскочила из кустов на дорогу оборванная, чумазая троица, судя по виду, беглые холопы. Под стать одежде было у них и оружие: у одного распрямленная коса, у другого вилы на длинном древке, третий размахивал цепом для молотьбы, усеянным гвоздями.
Жаль мне было их убивать — ведь несчастные люди не от хорошей жизни за разбой взялись. Я им отрубил саблей верхушки самодельных пик, они с криками и разбежались…