Игра Бродяг

— Он упал с большой лестницы в своем доме и расшибся, — пояснил Кайша.

Вот тут она поверила, ведь ее хозяин (что несложно предположить) был достаточно состоятелен, чтобы жить в доме с лестницей (в Кшаане обожают лестницы, их строят где надо и где не надо, ибо лестницы — путь к богам).

Кайша забрал выручку и ушел. Он порядочно устал за тот вечер, но с седьмой попытки у него получилось; три женщины задавали слишком много вопросов, две не поверили и прогнали его, а одна направилась к хозяину самолично.

Спустя час Кайша и Хашу уплыли на корабле, уплатив положенную сумму — вот для чего им были нужны деньги. Кораблем правил белокожий капитан — потому что такому же кшаанцу, как он сам, Кайша ни за что бы не доверился. Он не хотел спустя полчаса после отплытия оказаться в соленой (он узнал, что она соленая; он сам попробовал ее на вкус) морской воде со вспоротым брюхом и выколотыми глазами.

На этом, собственно, история Кайши и заканчивается. Через два года Хашу был убит, но в этом не было вины Кайши. Это сделал некто, называющий себя другим именем.

***

Все это пронеслось перед Наёмницей в одно мгновенье. Она удивленно потерла глаза, и море, его вздымающиеся волны, угасли в окружающей тьме. Увиденное оставило ее растерянной и опечаленной.

— Я понимаю, почему ты так поступил, — сказала она. — Они кажутся разными, но в целом схожи, эти истории…

— Какие истории?

— Истории о том, как мы заблудились.

— В страшном лесу?

— Кто где.

— А как ты заблудилась?

Наёмница пожала плечами. Кажется, этому жесту суждено стать для нее типичным, учитывая, что последние события не вмещаются в воображение и не натягиваются на здравый смысл. Порой она впадала в такую растерянность, что едва понимала собственные мысли.

— Это запрятано так глубоко в моей памяти, что я не могу дотянуться. Однако, заглянув в твое прошлое, я вдруг увидела собственное отражение… — Наёмница чуть пошевелилась, опираясь на ногу, чтобы не повалиться вместе с увечным стулом.

— В чем мы схожи? — поинтересовался Намбо.

— Знаешь, я ведь никогда не считала себя плохой. Все вокруг плохие, а я только защищаюсь, делаю лишь то, на что они меня вынудили. Я была… эхом… — произнесла она медленно, не понимая, отчего это слово вызывает в ней тоскливую боль. — Не злая и не добрая, просто повторяющая за другими. Я сама не замечала, что, теряя себя, становлюсь такой же, как они… В этом есть ужасная предопределенность: мы ожесточаемся, защищаясь, и вскоре уже другим приходится отбиваться от нас, так же озлобляясь при этом. Все повторяется, снова и снова. Бесконечная история…

Намбо молчал, но Наёмница слышала его взволнованное дыхание — как это странно, ведь в воздухе он больше не нуждался.

— Я надолго забыла о том, какой была прежде… а вспомнив сейчас, не могу понять, как сумела забыть. Я была такой растерянной, постоянно чувствовала страх… и удивление. Я не могла понять, как они могут так со мной поступать. Я искала смысл в их жестокости, но теперь думаю, что в ней не было смысла. Она служила единственной цели: излить на кого-то гнев, вызванный тем злом, которое когда-то причинили им самим. Мне было больно даже тогда, когда мне не причиняли боль, только потому, что жестокость существует, а я не могу с ней смириться. Я была так разочарована… это никогда не заживет. Меня терзали и разрывали; когда мне надоело терпеть боль от людей, я начала убивать их. Это сложно поначалу, а потом все легче и легче. Признаться, мне даже нравилось убивать…

Наёмница сгорбилась, чувствуя, как огоньки давней ярости разгораются по всему ее телу… Когда она уходила из Торикина, она была совсем юная. Из нее постоянно текла кровь, и она сгибалась от давящей боли, прижимая руки к животу. Иногда она садилась на тающий снег, думала, когда же это кончится и не сдохнет ли она раньше, и чередовала дыхание с всхлипываниями. Что ж, у всех случаются неудачные дни.

— Мстить им за то, как они со мной поступают, а затем мстить себе за то, какой я стала, этим пачкая себя еще больше. Но гнев и ненависть невозможно выплеснуть из себя без остатка. Они не гаснут, лишь тлеют, дожидаясь первого порыва ветра, чтобы снова разгореться, причиняя новые ожоги — пока однажды не поймешь, что внутри тебя все выжжено. В какой-то момент я решила убить себя. Я ничего с собой не сделала, но начала покорно дожидаться тех, кто выполнит неприятную работу за меня. Почему я просто сдалась, почему не попыталась излечить себя? Не понимаю, — Наёмница положила ладонь на свой горячий лоб. — Наверное, я боюсь снова оказаться беспомощной.

— Беззащитной? — тихо, очень осторожно спросил Намбо. — Ты это хотела сказать?

— Нет. Да, — заставила себя ответить Наёмница. Она ухмыльнулась и продолжила безразличным тоном, хотя горечь распустилась в ней ядовитым цветком: — В то время, когда я стала злой, я будто одеревенела. Меня больше ничего не могло ранить. Происходящее перестало казаться мне неправильным. Мы убиваем друг друга, жестоки друг к другу — все так, как и должно быть.

— А что ты думаешь сейчас? — спросил Намбо.

— Не знаю. У меня в голове все перепуталось… Со мной так много всего случилось за последние дни, я не понимаю и половины из этих событий… хотя, пожалуй, я понимаю все… — с минуту она сидела без движения и молчала, хотя внутри все кипело. Потом выпалила, вытирая глаза: — Мне так грустно — из-за меня самой, из-за тебя. Что мы стали частью всего этого. Что мы не справились.

Ей хотелось бродить от стены до стены, чтобы хоть как-то успокоить тоску и ярость, взметнувшиеся в ее душе, но все, что она могла сделать, — это встать и спустя пару шагов сразу споткнуться обо что-то.

— Проклятье! Да откуда здесь весь этот хлам?!

— Полагаю, когда-то на этом месте был жилой дом, — терпеливо объяснил Намбо. — В ходе строительства тюрьмы дом был разрушен или надстроен. Но несколько подвальных помещений уцелело. Те, что были расположены на самой глубине… Мы под землей сейчас. Глубокая могила, — Намбо помолчал. — В этом есть что-то печальное — дом сменился тюрьмой. Я думал об этом, умирая.

— Тебе было страшно? — спросила Наёмница, на секунду позабыв свой собственный страх.

— Наверное. Но мое умирание не продлилось долго — когда они бросили меня, я был уже почти мертв — в моем теле не осталось ни одной целой кости. Я лежал, истекал кровью и думал о всякой ерунде. А затем вдруг осознал, что боль прекратилась. Не веря своим ощущениям, я попытался подняться, и мне удалось это сделать без каких-либо усилий — тело потеряло вес… В первый момент меня обрадовало случившееся — я не мертв. Но вскоре осознал, что я и не жив… Мне никогда не приходило в голову, что, превратив всю мою жизнь в ложь, я превращаю в ложь и свою смерть, — Намбо всхлипывал от отчаяния. — Теперь я не могу успокоиться, не могу исчезнуть. Мне нет места в мире живых и нет в мире мертвых, и я остаюсь там, где я есть — навсегда заперт в этих стенах, схожу с ума от тоски. Тюрьму разрушат века, но я по-прежнему буду бродить по руинам. Вечность. Я повторяю себе: «Ты мертв, теперь ты можешь успокоиться» — но после всей моей лжи не могу себе поверить.

— Мне жаль тебя… — произнесла Наёмница настолько тихо, что едва себя услышала. Даже если эти слова не были правдой в момент, когда они были произнесены, они стали правдой в следующий, и сострадание хлынуло сквозь нее, как река.

«А ведь я так долго была безжалостна, — подумала Наёмница. — Я была как камень…»

Теперь этот камень кровоточил.

— Только правда спасет меня, какой бы невыносимой она ни была, — прошептал Намбо. — Но как мне разыскать ее?

— Правда… — рассеянно повторила Наёмница. — Невыносимая правда… — ей вдруг припомнилось то распирающее чувство страха, что возникало в ее животе, стоило ей бросить взгляд на конверт. Чего плохие люди боятся больше всего? Узнать, какую мерзость они из себя представляют. — Что… — голос прозвучал сипло, и она прокашлялась. — Что, если я ношу правду с собой?