Игра Джералда

В пятнадцать лет его обследовали в нескольких психиатрических клиниках, когда арестовали за изнасилование двоюродного брата в особо извращенной форме. Двоюродному брату было тогда два годика. Разумеется, сам Жобер тоже был жертвой сексуальных злоупотреблений – его имели все, кому не лень: отец, отчим и мачеха. Такая вот развеселая дружная семейка.

Его отправили в Гейдж-Пойнт – нечто среднее между исправительной колонией и психиатрической клиникой для малолетних преступников в округе Хенкок. Вышел он через четыре года, в возрасте девятнадцати лет. Его посчитали полностью излечившимся. Это было в 1973 году. А в 75-м он снова попал в психушку, где его продержали почти до конца 76-го. На этот раз он попался за «развлекуху» с животными. Я знаю, что плохо над этим смеяться – ты, наверное, считаешь меня жестокой, Рут, – но если честно, я просто не знаю, а что еще делать. Иногда мне кажется, что если я перестану смеяться, то разрыдаюсь. А если я разрыдаюсь, то уже не смогу остановиться. Он сажал кошек в мусорный бак и разрывал их на кусочки каминными щипцами… а когда ему надоедало садировать кошек и хотелось разнообразия, он прибивал собак гвоздями к деревьям.

В 79-м он угодил в Джунипер-Хилл за изнасилование шестилетнего мальчика, которому он еще и выколол глаза. Предполагалось, что это уже навсегда, но когда дело касается государственных заведений – и особенно психиатрических государственных заведений, – тут ничего нельзя сказать наверняка. Его выпустили из Джунипер-Хилл в 84-м. И снова признали, что он «здоров». Брендон считает – и я с ним согласна, – что это чудесное выздоровление произошло исключительно в результате сокращения государственных ассигнований, а отнюдь не последних достижений в области прикладной психиатрии. Но как бы там ни было, Жобер вернулся в Моттон, в дом своей мачехи и ее сожителя, и государство о нем забыло… ну, разве что выдало ему водительские права. Он сдал экзамен и получил права официальным путем – вот чего я вообще не могу понять, – и где-то в конце 84-го или в начале 85-го года начались его разъезды по местным кладбищам.

Ему было чем себя занять. Зимой он лазил по склепам и мавзолеям. Осенью и весной грабил летние домики по всей западной части Мэна. Забирал все, на что глаз ложился. «Мои вещи», ты помнишь. У него была явная страсть к фотографиям в рамочках. У него дома, на чердаке, нашли четыре огромных ящика с такими вот фотографиями. Брендон говорит, что их там больше семисот.

Сейчас уже невозможно узнать, насколько его «папочка-мамочка» были в курсе происходящего. Скорее всего они знали немало, потому что Жобер и не пытался от них скрываться. Что же касается соседей, то их позиция, похоже, была такова: «Они аккуратно оплачивают счета и живут себе тихо, никого не трогают. И мы их не трогаем, у нас своих дел хватает». Кошмар, доведенный чуть ли не до совершенства. Готика Новой Англии. Как тебе фразочка? Это из журнала «Патологическая психиатрия».

В подвале нашли еще одну плетеную коробку, размером побольше. Брендон раздобыл ксерокопии фотографий того, что было в этой коробке, но поначалу отказался показать их мне. Нет… «отказался» это еще мягко сказано. Это был первый и единственный раз, когда он впал в искушение, которому так или иначе подвержены все мужики… ну, ты знаешь, о чем я говорю… разыграть из себя Джона Уэйна [37] . «Давай, малышка, отвернись и любуйся песочком в пустыне. Мы их сейчас всех тут по-быстренькому убьем, а потом я тебе скажу, когда можно будет повернуться».

37

Джон Уэйн (1907–1979). Киноактер. Наибольшую известность ему принесли роли сильных, «крутых» парней – ковбоев, военных и героев приключенческих фильмов и вестернов. Одно время его имя было в Америке символом супергероя.

– Я готов допустить, что он был с тобой в доме, – сказал мне Брендон. – Во всяком случае, такая возможность не исключена. Тем более что все сходится. Но ответь мне, Джесси: зачем тебе это надо? Какой от этого толк?

Я не знала, что ответить ему, Рут. Но я знала одно: хуже, чем было, уже не будет. Потому что хуже просто не бывает. Поэтому я продолжала настаивать и держалась достаточно жестко, пока Брендон не понял, что малышка не отвернется и не исчезнет из кадра до того знаменательного момента, когда ее позовут полюбоваться на мертвых злодеев. В общем, он показал мне те фотографии. Дольше всего я смотрела на снимок с маркировкой «ПОЛИЦИЯ ШТАТА № 217» в правом верхнем углу. Впечатление было такое, как будто мне показали видеозапись моего самого страшного из кошмаров. На снимке была большая квадратная плетеная корзина – открытая, так чтобы фотографу было удобнее заснять содержимое. Внутри была груда костей, смешанных с драгоценностями. Дешевенькая бижутерия и по-настоящему ценные вещи. Кое-что было украдено из летних домиков, а кое-что – явно снято с окоченевших трупов.

Я смотрела на эту фотографию – вызывающе откровенную, как и все снимки вещественных доказательств, которые делаются полицией, – и у меня было такое чувство, как будто я вновь оказалась на озере, в нашем летнем домике. Именно оказалась, а не вспомнила, понимаешь? Вот она я, лежу на кровати, прикованная наручниками и беспомощная, и смотрю на тени, пляшущие на его бледном лице с губами, растянутыми в улыбке, и слышу свой собственный голос, как я ему говорю, что мне страшно. А потом он нагибается к своей коробке, не сводя с меня лихорадочного взгляда, и я вижу, как он – оно — запускает туда свою скрюченную бесформенную руку и медленно перемешивает кости и драгоценности. И я слышу, как они тихонько клацают друг о друга – как кастаньеты, заляпанные грязью.

И знаешь, что меня «убивает» больше всего? Что тогда я подумала, будто это отец – мой хороший и добрый папочка — восстал из мертвых и пришел ко мне, чтобы завершить начатое в день затмения. «Давай, – сказала я ему. – Делай, что хочешь, но только пообещай, что потом ты меня освободишь».

И знаешь что, Рут? Если бы я тогда знала, кто это на самом деле, я бы, наверное, сказала ему то же самое. Я знаю, что я бы сказала ему то же самое. Ты понимаешь? Я бы позволила ему вставить в меня свой член – который побывал в глотках стольких полуразложившихся мертвецов, – если бы он пообещал, что я не умру здесь от судорог и конвульсий. Если бы он пообещал меня ОСВОБОДИТЬ.

Джесси на секунду остановилась, пытаясь слегка успокоиться. Ее дыхание сбилось, так что она едва не задохнулась. Она уставилась на слова на экране – на это немыслимое признание, – и ей захотелось стереть их, убрать. И вовсе не потому, что ей было стыдно, что Рут их прочтет. Да, конечно, ей было стыдно. Но дело не в этом. Она не хотела сама задумываться об этом, и у нее было стойкое ощущение, что если она не сотрет эти слова прямо сейчас, ей придется задуматься. Ой как придется. Слова имеют над нами какую-то непонятную власть… и часто бывает, что твои же слова начинают тобой управлять.

Да, но только в том случае, если ты не умеешь ими управлять, – подумала Джесси, выделила последнее предложение и положила указательный палец правой руки в черной перчатке на клавишу «Delete» [38] . Потом на секунду задумалась и убрала руку. Ведь это же правда, или нет?

– Правда, – произнесла она вслух тем же приглушенным голосом, которым разговаривала со своими голосами, когда лежала прикованная наручниками к кровати в летнем домике на озере. Только теперь она обращалась не к женушке и не к Рут. Теперь она обращалась к себе. Наверное, это можно считать прогрессом. – Да, это правда. Все правильно.

38

Стереть (англ.).

Только правда и ничего, кроме правды. И да поможет ей Бог. Она не нажмет на клавишу «Delete» и не сотрет эту правду, какой бы страшной и мерзкой она ни была. Правда есть правда. Раз слова написались, пусть они остаются. Тем более что Джесси еще не знала, будет она отправлять письмо или нет (она никак не могла решить, насколько это удобно – обременять человека, которого ты не видела столько лет, таким грузом безумия и боли). Она может и не отправлять письмо, но написанное пусть остается как есть. И лучше всего ей закончить письмо поскорее, пока у нее еще есть силы и пока не иссякла решимость.

Джесси подалась вперед и опять начала печатать.

Брендон сказал:

– Есть одна вещь, о которой ты должна помнить, Джесси, и которую надо принять. Прямых доказательств нет. Да, я знаю… твои кольца так и не нашли. Но насчет них ты, возможно, была права. Может быть, их прикарманил кто-то из полицейских.

– А как насчет фотографии № 217? – спросила я. – Насчет той плетеной коробки?

Он пожал плечами, и на меня вдруг снизошло озарение, которое поэты называют «божественным откровением». Я поняла, что Брендон отчаянно цеплялся за мысль, что эта коробка была всего-навсего совпадением. Это было непросто: уговорить себя. Но это было значительно проще, чем принять все остальное – и особенно смириться с мыслью, что тварь типа Жобера может хоть как-то затрагивать жизнь человека, которого ты знаешь и который тебе небезразличен. То, что я прочитала в тот день в глазах Брендона Майлерона, было предельно просто: он и дальше будет игнорировать целую кучу косвенных доказательств, мотивируя это отсутствием прямых улик. Ему удобнее считать, что все это плод моего воспаленного воображения, ухватившегося за дело Жобера, чтобы объяснить галлюцинации, которые преследовали меня, пока я лежала прикованная наручниками к кровати.