Игра по-крупному

Фирсов любил сентябрь -- высокое голубое небо, золото листьев, солнечные блики на Неве, от которых больно глазам и на которые тянет смотреть, набережные, кажущиеся после летней туристской толчеи пустынными, еще зеленая трава газонов, тугие удары по теннисному мячу на кортах Михайловского садика, близ обвязанного строительными лесами Спаса-на-Крови. А хоть бы и дождь -- надеть плащ, ботинки на толстой подошве, раскрыть зонт, и -- иди с поднятым воротником по опустевшим улицам, ступая меж луж и держась подалее от брызгливых автомобилей, сворачивай в переулки, где воздух кажется густым и плотным, иди дальше и дальше, пока не набредешь на улочку с совсем незнакомым названием или не упрешься в неведомую тебе узенькую протоку, вода в которой кажется зеленой от зажавших ее покатых берегов, поброди там средь невысоких домишек, постой -- куда спешить?

– - подыши влажным воздухом, послушай, как плюхаются в воду капли дождя (для этого надо спуститься по скользкой траве и сложить-на минуту зонт) и выбирайся обратно к дому, испытывая легкое беспокойство путника, чуть сбившегося с пути.

Ему нравилось, как шуршат сухие листья в аллеях парка Ленина, близ памятника "Стерегущему", и он шел этим старым парком вдоль Кировского проспекта, заходил в Петропавловку послушать дилиньканье курантов, добредал до Марсова поля, но обходил его стороной, по Халтурина и, если случалась недлинная очередь возле подвального магазинчика за арбузами, стоял в ней, указывал расторопному тюремщику-продавцу, какого полосатого арестанта освободить из решетчатой клети, платил за него выкуп и нес домой. Брал дешевый венгерский рислинг или болгарский "Слънчев бряг", а то и пузатую бутылку "Гьмзы" в пластмассовой оплетке -- пил, закусывал арбузом, смотрел недолго в телевизор, ставил на проигрыватель пластинку, снова наливал, пил... И как назло, все знакомые словно поумирали, никто не стучал в стенку и не звонил по телефону.

Хаживал в Эрмитаж и Русский, пытался читать Монтеня, Стругацких, переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем, но на втором десятке страниц чтение клинилось -- книга втискивалась в свою щель на стеллаже, и Игорь, опершись о подоконник, смотрел в окно; начал было готовить маринады, но бросил, не в силах переносить осторожную тишину, рождавшуюся на кухне с его появлением.

Комната угнетала.

Отсутствие неотложных дел, планов, установленных сроков, которые нельзя сорвать, обещаний, которые нельзя не выполнить, -- всего того, к чему Игорь привык в институте, создавало пустоту и изводило душу еще больше. Преддипломная практика на заводе "Цветметобработка" оказалась барахлом, а не практикой. Сизоносый руководитель из отдела главного энергетика с первых дней дал понять, что чем реже он будет видеть своего практиканта, тем лучше. Игорь все понял и появлялся на заводе раз в неделю.

Деньги, оставленные матерью, подходили к концу. На заветной книжке, которую Игорь рассматривал как неприкосновенный запас, оставалась сотня. Последний раз он снимал деньги на свадьбу -- шестьдесят рублей кольца, сто рублей костюм, шампанское, такси, цветы, часики с гравировкой -- невесте. Ему не хотелось с первых дней быть обязанным теще, которая в шутку назвала его сиротинушкой и планировала свадебное торжество в ресторане. Нет! Только дома. Не взял денег и у сестры. Василий вообще остался в неведении относительно житейских метаморфоз младшего брата -- Игорь не видел смысла в его приезде.

В один из дней, особенно тоскливых и грустных, Игорь востребовал у государства девяносто рублей из ста, остававшихся у него на хранении, свез на кладбище родителям букет хризантем, посидел хмуро на мокрой скамейке и к вечеру ударился в загул, начав его с бара при "домашнем" кафе "Ландыш" и закончив в ресторане "Приморский", проникнуть в который удалось лишь после того, как Игорь, сманив из хвоста очереди случайного парня, подошел с ним к милиционеру, следившему за порядком, и наплёл ему, что они фрезеровщики, соревнующиеся между собой, -- Коля из Москвы, а он, Вася, -- ленинградец, и неудобно, право, принимать московского ударника пятилетки в подворотне или садике, тем более что их с Колей знает вся страна и сегодня их чествовали в горкоме партии. "Ты же понимаешь, сержант, -- широко разводил рукой Фирсов.
– - Законы гостеприимства... Что про наш город могут подумать!.." Сержант понимал -- их провели в гремящий музыкой зал и посадили за отдельный столик. Друг-фрезеровщик вскоре куда-то сгинул, а Фирсов, напоив шампанским женскую компанию, сидевшую неподалеку, и опившись сам, обнаружил себя у входа в свою парадную с курчавой собачонкой на руках. "Ну, как тебя зовут?
– - ласково бормотал Фирсов.
– - Рики? Тики? Тави?.. Молодец, молодец. Будешь жить у меня. Да... Нам никого не надо..." Выбравшись из лифта, Фирсов отомкнул кое-как двери, запустил собачку в комнату и завалился спать.

Поутру, извлекая из стонущего мозга обрывки воспоминаний, Фирсов пытался определить, откуда взялся этот бурый, с рыжими подпалинами на груди подросток-фокстерьер, что сейчас треплет его тапки и рыщет в портьерах: "Нашел? Подарили? Украл?", но не определил. Судя по малым деньгам, оставшимся в пистончике костюмных брюк, мог и купить.

Фокс, которому Игорь приобрел полагающуюся сбрую и дал кличку Мальчик, прожил у него чуть меньше недели -- хозяин нашелся у пивного ларька на Карповке, когда Игорь, сдув с кружки пену, уже сделал первый размашистый глоток. Чей-то радостный голос крикнул: "Бард!", и поводок в руке Игоря затрепетал -- Мальчик заскулил, запрыгал навстречу пожилому мужчине в потертой кожаной куртке. Тут же и выяснялось, что хозяин сам был нетрезв в тот вечер и ни черта не помнит, где и как потерял щенка, купленного дочери-пэтэушнице после смерти матери. "Бард, Бард!..
– - ласкал собаку мужчина.
– - Ну не дури, не дури, испачкаешь...
– - И подмигивал Игорю: -- Сейчас обмоем, я рядом живу..."

Обмыли. Игорь даже лицезрел симпатичную дочку, прибежавшую с занятий перекусить, -- не без тайных мыслей лицезрел, и папаша локтем подталкивал гостя: "А? Ничего у меня деваха? Не, ты смотри сам, дело хозяйское. Я-то в дальнобой хожу, неделями дома не бываю... Главное -- чтоб все путем было. Тебя Игорь зовут? Во, а ее Нина..." Мальчик-Бард хвостом вился за Ниной, и потом они затихли на кухне.

Прощаясь, Игорь давал слово непременно заходить, навещать Бардика и хозяев, Нина с улыбкой кивала, папаша несколько раз крепко жал ему руку, хлопал по плечу, пес вертелся под ногами, виляя обрубком хвоста, а вернувшись домой, Игорь обнаружил в кармане плаща смотанные клубочком ошейник с поводком, повесил их на стул и долго сидел на диване, скорбно поглядывая на собачью упряжь.

Спокойная семейная жизнь, дружеская -- с пониманием друг друга, не состоялась, и Фирсов приходил к выводу, что надежнее всего полагаться только на себя. Нет, никакого отшельничества -- упаси господи от такого обета в двадцать с небольшим лет!
– - а жить своей жизнью: возобновить утренние кроссы, бросить курить, заниматься самообразованием -- книг, оставленных ему загадочным Кимом Геннадьевичем, хватит на несколько лет.

Фирсов нашел себе маленькую пещерку, в которую можно прятать душу от всех передряг, -- стал вести дневник. Маленькая пещерка для одинокого человека.

Иногда он ложился на диван и размышлял о своей жизни. У него есть комната, мебель, библиотека, пусть это аванс, который выдала ему судьба в лице Марии Львовны, но они есть. Гигантская фора перед сверстниками; хотя -- как посмотреть: родительские квартиры некоторых сокурсников напоминали дворцы-музеи близких пригородов, а двое пареньков из соседней группы приезжали в институт на "жигулях", и по утрам от них устойчиво пахло сервелатом и хорошим кофе. Но, в принципе, все есть. Будут, если захотеть, и деньги. Эх, если бы они приносили счастье -- он заработал бы их кучу. Но они давали лишь независимость, и на этом, достаточном для независимости уровне, Фирсов умел их добывать.

Не было замысла жизни. Что дальше, к чему стремиться? Диплом? Да напишет он этот разнесчастный диплом: "Расчет параметров вентиляционного ствола угледобывающей шахты". Распределят как ленинградца в Метрострой или оставят при кафедре с прицелом на аспирантуру -- был разговор у декана, агитировали вместе с руководителем дипломного проекта. В чем смысл жизни? Ради чего люди появляются на свет, а потом умирают? Чего ради, с какой целью? Получить специальность, родить детей, отработать лет сорок, выйти на пенсию и умереть? Где гармония? В чем она? Быть может, прав любимый им Виктор Конецкий, засобачивший в какой-то повести: "Пьянство есть соединение астрала нашего бытия с музыкой мироздания" -- и добавивший лукаво, что слово "музыка" необходимо произносить с ударением на второй слог, иначе теряется глубина мысли. Пил. Иллюзия гармонии приходила и уходила. Немного не то, но облегчает.

Школьный друг, женившийся сразу после армии, к которому Игорь забрел однажды с пивом и креветками, усмехался его вопросам на кухне, где они обосновались с бутылками и курительными принадлежностями.

– - Ты, брат, просто с жиру бесишься. Живи себе не тужи. Смысл жизни -- это такой, брат, вопрос, -- он обсасывал теплые креветки и сплевывал скорлупки в тарелку, -- из-за него, брат, сколько людей себе пулю в лоб пускали. Да. Не лезь ты в эту философию. Чего тебе не хватает? Хата есть, мебель есть, скоро институт закончишь -- мне бы твои заботы. Вот у нас в армии один старшина ходил к офицерской жене...