Игра с тенью

В номере девятнадцать света не было, а когда я подошел к номеру двадцать один, то услышал, как внутри разбилось стекло, и два голоса, мужской и женский, старались перекричать друг друга в пьяном споре. Я попятился, не сводя глаз с дома Фэрранта, и постучал в дом номер восемнадцать. Вскоре женщина лет тридцати слегка приоткрыла дверь и выглянула наружу.

— Да?

— Миссис Фэррант? — спросил я.

Она наморщила лоб, втянула нижнюю губу и покачала головой.

— Но мистер Фэррант здесь живет?

— Вы перепутали дом, — сказала она.

— Ох, простите. Тогда?… — Я указал на улицу и вопросительно приподнял брови.

— Чего вы от него хотите? — спросила она. — Вы сборщик долгов?

— Нет, — сказал я, но не успел продолжить, как за ней раздался детский голос:

— Что такое, мам?

— Тихо, — сказала она, но мальчик протиснулся мимо ее юбок, раскрыл дверь пошире и встал перед ней, глядя на меня снизу вверх. Ему было лет восемь, у него были кудрявые светлые волосы и любопытные голубые глаза.

— Мне кажется, там живет мой дядя, — ответил я.

— Как это — вам «кажется»?

— Мама всегда говорила, что ее брат — гравер в Лондоне, — сказал я. — Только они поругались в молодости, а перед смертью она мне велела найти дядю и помириться с ним.

Если я рассчитывал, что эта история ее растрогает, я ошибался, потому что она продолжала изучать меня подозрительным взглядом, в котором не было заметно и тени слезинки. Но в этот момент мне на помощь пришел мальчик.

— О ком это он? — спросил он, дергая мать за фартук. Он закончил вопрос тем, что соединил большие и указательные пальцы на каждой руке в круги и поднес их к глазам.

— Нечего над ним смеяться, — сказала женщина. — Он же был к тебе так добр.

Я помню, как ощутил огромную усталость; она охватила меня, наливая мои ноги тяжестью и лишая силы идти дальше. Было поздно и холодно, я так далеко зашел и в результате узнал только, что Фэррант был однажды добр к ребенку; не похоже, что я смогу узнать что-нибудь еще.

Но через мгновение — все это случилось так быстро, что я до сих пор удивляюсь, — мальчик выбежал на улицу прежде, чем мать успела его остановить, крикнул: «Пошли, я покажу вам!», пробежал два-три шага и резко остановился.

— Вон! — сказал он, указывая на фигуру, которая медленно двигалась прочь от нас — Вон он!

По его позе и наклону головы я понял, что он собирается закричать; я успел остановить его.

— Тсс, — сказал я, — я хочу, чтобы это был сюрприз.

Он не успел задать вопрос или возразить, как я дал ему шестипенсовик, который получил от девочки в закладной лавке, и пустился в погоню, оставив мать и сына глядеть мне вслед.

Больше пятидесяти лет назад Фэррант следил за Тернером в тумане, а теперь я следил за ним самим. Эта симметрия почему-то меня радовала, как разрешение мелодии может радовать слух, а совершенство композиции (подобно композиции Тернеровой картины «Улисс смеется над Полифемом») — глаз. Я так отвлекся, что потерял осторожность и чуть не выдал себя; решив почему-то, что он до сих пор, как тогда, здоровый молодой человек и мне надо приложить все усилия, чтобы не отстать, я набрал быстрый темп и слишком скоро его нагнал. Услышав мои шаги, он остановился и оглянулся, понюхал воздух, будто старый медведь; и он бы меня увидел, только вот по его полуприкрытым глазам и толстым стеклам очков я сразу понял, что зрение у него теперь слишком слабое. Я стоял неподвижно, почти не дыша, пока наконец он не двинулся дальше, сгорбившись, нащупывая дорогу палкой. Я получил урок (как и он на Нортон-стрит, вспомнил я с улыбкой) и, подождав еще полминуты, снова двинулся в путь и на этот раз старался соблюдать благоразумное расстояние.

Наша прогулка продлилась недолго. В конце улицы он свернул, а через пятьдесят ярдов зашел в небольшой паб — я, должно быть, шел мимо него по пути сюда, но совершенно его не помнил — под названием «Белый столб». Боясь, что, если я зайду прямо сейчас, он вспомнит шаги, которые слышал, и поймет, что я за ним следил; поэтому я решил на несколько минут задержаться снаружи. Слева от двери было низкое окно без занавесок, и через него я мог видеть набитый посетителями зал, туманный от табачного дыма, и слышать веселый звон бокалов, приливы и отливы смеха и разговоров. Чтобы меня не заметили, нельзя было стоять прямо перед окном. Но я обнаружил, что если прижаться к ближайшей стене и вытянуть голову, то можно было ясно разглядеть половину комнаты: картины с сельскими видами, конец длинного стола (люди, сидевшие за ним, были для меня невидимы, но я разглядел пару локтей, две кружки и шляпу) и маленький камин, где ярко пылал уголь. В углу у трубы стояли два удобных кресла — одно пустовало, а в другом сидел круглолицый румяный старик с грязным красным платком на шее. По тому, как он постучал пальцами и вопросительно поднял голову, я предположил, что он ждал Фэрранта. Так оно и оказалось, потому что через несколько секунд тот появился у меня перед глазами и пожал старику руку.

Я назвал его стариком, но, когда Фэррант снял плащ и осторожно уселся в свободное кресло, я понял, что сам гравер был намного старше. Время его не пожалело, но когда-то он явно выглядел впечатляюще; даже сейчас, больной и сгорбленный, он все еще отличался широкими плечами и солидной фигурой. Он заполнял собой маленькую комнату, а его лицо с большим носом, широким ртом и выступающими бровями придавало ему внушительную внешность римского императора. Это впечатление только подчеркивалось тем, что от холода его кожа побелела и засияла, как мраморная.

Через несколько минут они уже увлеченно разговаривали, и Фэррант наклонялся вперед, поворачивая руку, чтобы подчеркнуть свои слова. Его собеседник согласно кивал (хотя мне казалось, что в его глазах была заметна настороженность) и непрерывно стучал пальцами по запястью. Когда служанка принесла им пиво, человек в красном галстуке поднял голову и улыбнулся ей, но Фэррант словно ее не заметил и продолжал говорить без остановки. Я подождал еще две-три минуты и, когда Фэррант наконец выпрямился и потянулся за кружкой, решил, что теперь можно заходить.

Несколько сидевших за столом посетителей оглянулись, когда я вошел, но в остальном мое появление никого не встревожило. Я понял, что правильно выбрал сюртук. Дымный теплый воздух коснулся моего лица, он был тяжелый и душный, как одеяло, и я вдруг почувствовал, насколько замерз. Так что мне не понадобилось особого актерского мастерства, чтобы пробраться среди стульев и столов, дрожа, потирая руки и бормоча «брр» себе под нос, пока я не подошел настолько близко, чтобы слышать речь Фэрранта, и не разобрал (или мне так показалось) в потоке слов одно, которое заставило меня замереть на месте: «Тернер».

Естественно, первым делом мне захотелось замереть и прислушаться, но я рисковал привлечь их внимание. Огромным усилием воли я заставил себя продолжать спектакль. Они замолчали, когда я подошел, но старик в красном галстуке смотрел на меня с легким любопытством, будто человек, наткнувшийся на уличного артиста. Я тем временем устроился у камина и начал топать ногами и дуть на руки, поднимая пар от моей промокшей в тумане одежды.

— Добрый вечер, — сказал я, понимая, что, если я хочу вступить с ними в разговор, мне придется завязать его самому.

Они кивнули, но не ответили; через секунду, словно решив, что этой демонстрации вежливости достаточно, Фэррант наклонился к своему спутнику и сказал странно высоким, женским голосом:

— Уж конечно, если б это ты сказал, к тебе бы скорее прислушались.

Его собеседник не ответил — то ли потому, что не хотел продолжать беседу при мне, то ли потому, что я вызывал у него любопытство, но он продолжал за мной наблюдать. Помолчав, он спросил:

— Вы всю ночь бродили? — и повернулся к Фэрранту: — Посмотри на него, Джек! Он мокрый, как пес.