Игра в «Потрошителя»

— Ты уверена? — забеспокоилась Аманда: если правительство США и ее отец узнают, что она играет в «Потрошителя» с Райаном Миллером, ее посадят в тюрьму.

— Абсолютно.

— Скажи папе, чтобы позвонил мне сразу же после собрания, это срочно.

Боб Мартин позвонил дочери через двадцать минут. В последние дни он спал урывками на диване в своем кабинете, питался кофе и бутербродами, за неимением времени не ходил в спортзал, отчего тело потеряло гибкость, стало жестким, как рыцарские доспехи; его настолько все на свете раздражало, что собрание закончилось криком. Он ненавидел Лоррейн Баркотт, женщину, обиженную жизнью, а Наполеон с его маниями сводил его с ума. Услышав голос Аманды, который до сих пор, как в прежние времена, был способен тронуть его сердце, инспектор немного успокоился.

— Ты что-то хотела мне сказать? — спросил он у дочери.

— Сначала выкладывай, что нового у тебя.

— Трейлер Фаркашей стоит у нас на складе с декабря, но никто не исследовал его, в департаменте есть дела более неотложные. Мы отдали на анализ остатки джина из бутылки, которую нашли внутри, и оказалось, что в него добавлен ксанакс. И знаешь, Аманда, что мы еще нашли?

— Плюшевого волчонка, — отозвалась она.

— Альбом с фотографиями мест, где побывали Фаркаши: они разъезжали по разным штатам до того, как обосновались в Калифорнии. Там была любопытная почтовая открытка, подписанная братом Джо и датированная четырнадцатым ноября прошлого года: человек, пославший ее, предлагал встретиться в Сан-Франциско в декабре.

— Что же в ней любопытного?

— Два пункта. Первый: на открытке изображен волк. Второй: брат Джо утверждает, что никакой открытки не посылал.

— Иными словами, Волк назначил встречу, чтобы убить их.

— Очевидно, так; но как доказательство эта открытка не сработает, любое мало-мальски дотошное расследование наши доводы отметет.

— Добавь к открытке ксанакс и полнолуние.

— Скажем, Волк явился в трейлер под каким-то предлогом и определенно принес им бутылку в подарок, зная, что они — пьяницы. В джине был растворен наркотик. Он подождал, пока они не вырубятся, где-то с полчаса, открыл вентиль газового баллона и ушел восвояси. Бутылку оставил, чтобы сложилось впечатление типичного несчастного случая с перепившейся парой: в точности это и подумала полиция.

— Это не приближает нас к Волку, папа. Чтобы спасти маму, нам остается тридцать девять часов.

— Знаю, дочка.

— У меня тоже есть новости, — сказала Аманда с воодушевлением, которое инспектор за последние недели научился ценить.

Новости дочери его не разочаровали. Главный инспектор тут же позвонил директрисе службы защиты детей, и та направила ему с курьером досье Ли Гэлеспи, которое Анжелика Ларсон собрала за те семь лет, когда осуществляла над мальчиком опеку.

На отдельном листочке, написанном от руки, сотрудница социальной службы размышляла над тем, сколько пришлось выстрадать Ли Гэлеспи, причем служба защиты детей, да и другие люди, которые должны были ему помогать, раз за разом его подводили; она сама чувствовала, что очень мало смогла для него сделать. Единственное благо, выпавшее на долю Ли в его злополучном существовании, была страховка в двести пятьдесят тысяч долларов, которую ему оставила мать. Суд по делам несовершеннолетних установил трастовый фонд, и мальчик мог получить свои деньги по достижении восемнадцати лет.

Чтобы подбодрить тебя, я принес конфеты, такие же, как те, что тебе дарил Келлер. Странное сочетание — шоколад с перцем. Сахар вреден, от него толстеют, хотя тебя не беспокоят лишние килограммы, ты себе вбила в голову, будто полнота чувственна, но предупреждаю тебя, что к сорока годам это попросту обернется тучностью. Сейчас лишние килограммы тебе идут. Ты очень красивая. Не удивляюсь, что мужчины теряют голову из-за тебя, Индиана; однако красота — не дар, как в волшебных сказках, она — проклятие, вспомни миф о Елене Троянской, из-за которой развязалась между греками жестокая война. Почти всегда проклятие оборачивается против самой красавицы, как это было с Мэрилин Монро, самим воплощением женственности: она впала в депрессию, пристрастилась к наркотикам, умерла, всеми покинутая, и труп ее обнаружили только через три дня. Я об этом многое знаю, роковые женщины меня чаруют и отталкивают, влекут и устрашают, как рептилии. Ты так привыкла привлекать внимание, быть обожаемой, желанной, что даже и не замечаешь страданий, причиняемых тобой. Такие кокетки, как ты, разгуливают по миру, провоцируя, соблазняя, мучая людей, без малейшего чувства ответственности или чести. Нет ничего ужаснее отвергнутой любви, это я тебе говорю по собственному опыту: жестокая пытка, медленная смерть. Подумай, к примеру, о Гэри Брунсвике, этом добром человеке, который предлагал тебе бескорыстное чувство, или о Райане Миллере, которого ты отринула, как негодный хлам, что уж говорить об Алане Келлере, который умер из-за тебя. Это неправильно. Ты должна поплатиться за это, Индиана. В эти дни я внимательно изучал тебя, сначала твой характер, но больше всего — тело, теперь я знаю его во всех подробностях, от шрама на ягодице до складок вульвы. Я даже родинки все пересчитал.

Ли Гэлеспи провел в доме Константе два года, пока во время медицинского осмотра на теле мальчика не обнаружили ожоги от сигарет. Хотя Гэлеспи и отказывался говорить, откуда они взялись, Анжелика Ларсон заключила, что с помощью такого воспитательного метода супруги Константе отучали мальчика мочиться в постель, и забрала ребенка, но ей не удалось добиться того, чтобы эту чету лишили лицензии. Чуть позже Гэлеспи отправили на год в «Бойз Кэмп» в Аризоне. Анжелика Ларсон умоляла судью Рэйчел Розен пересмотреть решение: эта колония с полувоенной дисциплиной, известная жестокостью нравов, менее всего подходила для такого ранимого и забитого ребенка, как Гэлеспи, но Розен к ее доводам осталась глуха.

Видя, что редкие письма, какие она получала от мальчика, были подвергнуты цензуре, слова и фразы вычеркнуты черным фломастером, сотрудница социальной службы решила поехать в Аризону и навестить его. В «Бойз Кэмп» посещения не допускались, но ей удалось получить разрешение от суда. Ли выглядел бледным, худым, отрешенным; руки и ноги его были покрыты ссадинами и порезами, что, по мнению надзирателя, бывшего солдата по имени Эд Стейтон, было в порядке вещей: мальчики занимаются спортом на свежем воздухе, а кроме того, Ли дерется с товарищами, которые его не любят за то, что он — ябеда и плакса, настоящая девчонка. «Но не будь я Эд Стейтон, если не сделаю из него мужчину», — заявил надзиратель. Анжелика потребовала, чтобы ее оставили наедине с Ли, но так и не смогла ничего от него добиться, на все вопросы мальчик отвечал как автомат, что у него нет жалоб. Она расспросила школьную медсестру, толстую противную тетку, от которой узнала, что Гэлеспи объявлял голодовку, не он первый откалывал такие номера, но моментально пошел на попятный, уразумев, как это противно, когда тебя кормят силой, через трубку, вставленную в горло. В своем отчете Ларсон написала, что Ли Гэлеспи находится в плачевном состоянии, «похож на зомби», и рекомендовала немедленно перевести его из «Бойз Кэмп». Рэйчел Розен снова не вняла ее просьбе, тогда Анжелика лично от себя написала жалобу на Эда Стейтона, которая тоже ничему не послужила. Ли Гэлеспи полностью отбыл свое наказание: год в аду.

Когда он вернулся в Калифорнию, Ларсон поместила его в дом Джейн и Эдгара Фернвуд, людей религиозных и благочестивых: они встретили мальчика с сочувствием, которого он уже ни от кого не ждал. Эдгар Фернвуд работал на строительстве и сделал его своим помощником, мальчик начал приобретать профессию и, кажется, наконец-то нашел надежное место в мире. Следующие два года Ли Гэлеспи получал в средней школе хорошие отметки и работал с Фернвудом. Был он светловолосый, с приятным лицом, малорослый и худой для американского мальчика своих лет; робкий, склонный к одиночеству, часами читал комиксы, играл в видеоигры и смотрел боевики. Однажды Анжелика Ларсон спросила, верит ли он по-прежнему, что «мальчики плохие, а девочки хорошие», но Гэлеспи не понял, о чем она говорит; память заблокировала тот период, когда он хотел быть девочкой.

В досье было несколько фотографий Ли Гэлеспи, последняя относилась к 1999 году, когда ему исполнилось восемнадцать лет и служба защиты детей перестала осуществлять над ним опеку. Рэйчел Розен решила, что, имея в виду неадекватное поведение, какое он демонстрировал, Гэлеспи получит деньги по страховке, оставленной матерью, только в двадцать один год. В тот самый год Анжелика Ларсон вышла на пенсию и уехала на Аляску.

Главный инспектор отрядил своих людей на поиски Ли Гэлеспи, Анжелики Ларсон и Фернвудов.

Я тебе принес кока-колы: тебе нужно много пить и чуть-чуть кофеина не повредит. Не хочешь? Ну же, Инди, не капризничай. Если ты отказываешься есть и пить потому, что думаешь, будто я подмешиваю наркотики, пораскинь мозгами: я ведь просто могу сделать тебе укол, вроде того, с антибиотиками. Он хорошо помог — температура спала, крови меньше, скоро ты сможешь вставать и понемногу ходить.

Я буду рассказывать дальше, важно, чтобы ты узнала все обо мне и постигла мою миссию. Вот газетная вырезка от 21 июля 1993 года. Заголовок гласит: «Девочка, запертая матерью, едва не умерла от голода», под ним — два абзаца, полные вранья. Там говорится, что безымянная женщина умерла в больнице, никому не сообщив о существовании дочери, а через месяц полиция обнаружила одиннадцатилетнюю девочку, которую всю ее жизнь держали взаперти, и… Там написано, что глазам полицейских предстала мрачная сцена. Вранье! Я могу засвидетельствовать, что в квартире было чисто, всюду царил порядок, ничего не было мрачного. И потом, прошел не месяц, а всего три недели, и бедная мама не была виновата в том, что случилось. Ей стало плохо с сердцем, она так и не пришла в сознание, как же могла она сообщить кому-то, что я осталась в квартире одна? Я очень хорошо помню, как все случилось. Утром она ушла, как всегда, приготовила мне завтрак и сказала, что нужно закрыть дверь на два засова и никому не открывать ни под каким предлогом. Когда она не вернулась в обычный час, мне подумалось, что ее задержали на работе; я съела тарелку хлопьев с молоком и смотрела телевизор, пока не заснула. Проснулась я поздно, а мамы до сих пор не было; тогда я испугалась, ведь мама никогда не оставляла меня одну так надолго и всегда ночевала дома. На другой день я ее ждала, не сводя глаз с циферблата часов, творя молитвы, призывая ее всем сердцем. Мне было велено никогда не подходить к телефону, но я решила все-таки снять трубку, если он зазвонит: ведь если с мамой что-то случилось, она наверняка свяжется со мной. Но она не позвонила и не вернулась ни ночью, ни наутро; так проходили дни, я их отмечала в календаре, который был у нас прикреплен к холодильнику. Еда вся кончилась, в конце концов я стала есть зубную пасту, мыло, размоченную бумагу — все, что можно было сунуть в рот. Последние пять или шесть дней только пила воду. Я была в отчаянии, я представить себе не могла, почему мама меня бросила. Я придумывала одно объяснение за другим: она хотела испытать, насколько я послушна и крепка в вере; на маму напали бандиты, или ее арестовала полиция; я наказана за какой-то скверный проступок, который совершила, сама о том не ведая. Сколько еще дней я могла продержаться? По моим подсчетам, очень немного: голод и страх быстро покончили бы со мной. Я молилась и звала маму. Я много плакала и все мои слезы посвящала Иисусу. В то время я была очень набожная, как мама, но теперь уже не верую ни во что; я видел слишком много зла в этом мире, чтобы веровать в Бога. Потом, когда меня нашли, все спрашивали одно и то же: почему было не выйти из квартиры, почему не попросить помощи? По правде говоря, мне было не к кому обратиться. У нас не было ни родных, ни друзей, с соседями мы не знались. Мне было известно, что в крайних случаях следует звонить по 911, но я никогда не пользовалась телефоном, и сама мысль о том, чтобы заговорить с чужим, приводила меня в ужас.

Наконец через двадцать два дня пришла помощь. Я слышала, как стучат в дверь, кричат, чтобы я открыла, что это полиция. Это меня еще больше напугало, мама крепко вбила мне в голову, что полиция страшнее всего, что никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя приближаться к человеку в мундире. Я спряталась в шкафу, там было мое укрытие, гнездышко из одежды. Они влезли в окно, разбили стекло, заполонили квартиру… Потом отвезли меня в больницу, обращались как с подопытным животным, подвергали унизительным осмотрам, заставили одеться мальчиком, и никто меня не пожалел. Самым жестоким был Ричард Эштон, он ставил на мне опыты: давал лекарства, гипнотизировал, затуманивал мне рассудок, а потом ставил диагноз, будто я сумасшедшая. Знаешь, Инди, что такое электрошоковая терапия? Нечто ужасное, неописуемое. По справедливости, Эштон должен был испытать это на себе, поэтому и был казнен электрическим током.