Игра в прятки

– А нельзя ли нам пообедать здесь?

– Можно, но я предпочел бы поесть где-нибудь в более тихом месте, – отвечает юноша. – Иначе меня наверняка засыплют всевозможными вопросами. Касательно фабричных дел. Не то чтобы я возражал, но, боюсь, работники порой забывают, что здесь всем распоряжается мой отец, а не я. Мои желания значения не имеют.

– О, понимаю, – говорю я, замечая обиду в его словах. – Что ж, вам, бесспорно, тоже необходим отдых. – Я прикасаюсь рукой к давней ране на затылке и нащупываю край съехавшего чепца.

– Ах, чуть не забыл! – Жозеф засовывает руку в карман. – Ты обронила.

Он отдает мне шпильку, и я благодарю его.

– Мне показалось, что выпало несколько штук.

– Извини, – улыбается он, направляясь к дороге, – я заметил в траве только одну.

Пикник

Лара

Сначала я предполагаю, что мы дойдем до лужайки, где уже устроились несколько работников, но Жозеф обходит ее стороной. Справа слышится журчание быстрых струй реки, которая снабжает фабрику водой. Немного погодя шум воды стихает, и впереди показывается темная купа деревьев. Они будто обозначают некую границу.

Жозеф решительно направляется к деревьям, я же замедляю шаг. Он оборачивается и замечает, что я колеблюсь.

– Я не хочу неприятностей… Мы не слишком удалились от печатни?

На губах юноши появляется робкая улыбка.

– Конечно, нет.

Я пробираюсь вслед за ним между деревьями, вороша башмаками опавшую листву. Несколько секунд спустя мы выходим на большую ухоженную лужайку. На миг я теряюсь, не понимая, куда мы попали, но потом вижу светлеющий вдали задний фасад замка и догадываюсь, что мы, вероятно, где-то в глубине сада.

Жозеф направляется под сень огромного старого платана, сучья которого тяжеловесно покачиваются на фоне серо-голубого неба. У дерева весьма своеобразная форма, ветви, раскинувшиеся по сторонам от искривленного ствола, напоминают руки, а наплывы на них – сжатые кулаки. Сев на траву, Жозеф кладет рядом с собой узелок из коричневой ткани.

– Вот.

Он ослабляет бечевку, стягивающую коричневую салфетку, и достает из узелка багет, ломтики сыра, saucisson [30] и горсть сушеных фруктов. Еды тут больше, чем мы вчетвером съедали в Марселе за обедом, и при виде нее я не могу скрыть своего удовольствия.

30

Колбаса (фр.).

– Вы всегда берете с собой так много? – спрашиваю я.

– Нет, – спокойно отвечает Жозеф, – не всегда. Жаль, что мы не смогли найти твою мать и Софи, чтобы разделить эту трапезу с ними. Пожалуйста, угощайся.

У меня текут слюнки при виде аппетитной посыпанной мукой поверхности хлеба и насыщенного сырного аромата. Я стараюсь обуздать голод и есть с подобающей неторопливостью, но это не так-то легко. Утонченный, солоноватый вкус хлеба и сыра, контрастирующий с пряным привкусом сухих фруктов, лишь разжигает аппетит. Но когда я представляю, как мама и Софи, затерявшись в толчее у красильни, доедают остатки вчерашнего хлеба, чувство голода сменяется чувством вины.

Обед почти закончен, и мой желудок впервые за много месяцев полон, поэтому я благодарю Жозефа, полагая, что настало время возвращаться на фабрику. Но он снова тянется к узелку, на сей раз разворачивает его полностью и расстилает на траве. Внутри обнаруживается бумажный сверток, а в свертке – несколько восхитительнейших тарталеток с клубничным джемом; джем мерцает, как драгоценный рубин, а корзиночки из теста искрятся золотистой глазурью.

– Справишься ли ты еще и с десертом? – осведомляется Жозеф.

Я распахиваю глаза и, вероятно, издаю восторженный возглас, ибо юноша тут же протягивает тарталетки мне.

– Я заказал их повару вчера, – сообщает он. – Это мое любимое лакомство. И, судя по твоему виду, тебе они тоже должны понравиться.

Я беру изящную тарталетку и любуюсь ею.

– О, благодарю вас! Я уже и не помню, когда в последний раз их ела!

Мы наслаждаемся пирожными в дружеском молчании, ветер шевелит ветви дерева у нас над головами, поодаль оживленно щебечут скворцы. Через некоторое время мой взгляд падает на бумагу, в которую были завернуты тарталетки, и я замечаю, что это обрывок обоев нашей фабрики. На нем напечатаны пасторальные сценки с селянами, поглощенными своим повседневным трудом. В центре – изображение женщины. Она сидит на кочковатой травянистой лужайке, за ее спиной виднеется извилистый, толстый ствол дерева, его темные ветви прихотливо изгибаются, очерчивая ее фигуру. И если бы не пятно алого джема, закрывшее часть сценки, я бы решила, что рядом с этой женщиной – расстеленная скатерть с разнообразными лакомствами. Что здесь изображен пикник. До чего же странно!

Я внезапно вспоминаю нашу последнюю ночь в Марселе, женщину, изображенную на присланном тетушкой образце обоев, сверхъестественное сходство комнаты на обоях с моей собственной спальней, сверхъестественное сходство изображенной женщины со мной. У меня начинает кружиться голова, в глазах рябит. Ткань, служившая скатертью для пикника, внезапно исчезает. Между мной и Жозефом словно разверзается страшная пропасть, бездна в форме могилы. Я в ужасе смотрю туда.

– Лара? – с тревогой спрашивает юноша, дотрагиваясь до моей руки. – Тебе нехорошо?

Я заставляю себя сделать вдох и тру глаза. Что за нелепые страхи! Расстеленная рядом с нами ткань – вовсе не могила, теперь я это вижу. Это всего лишь мужской кафтан. Кафтан Жозефа.

С фабричного двора доносится звон колокола, я еще раз благодарю юношу за угощение и наблюдаю за тем, как он отряхивает кафтан от крошек и сворачивает его. Но когда я вслед за ним направляюсь к фабрике, у меня снова начинает кружиться голова, и, чтобы не споткнуться, мне приходится сосредоточить все свое внимание на Жозефе.

Маленькая Венеция

Версаль

Ортанс

Я лениво ковыряю остатки лакомств, приготовленных для пикника. Жареный лосось с пюре из водяного кресса, паштет из скумбрии, устрицы. Свежеприготовленный утренний улов. У меня на коленях устроился Пепен, его крохотный животик набит рыбным паштетом, а я прислушиваюсь к тихому журчанию Большого канала и плеску весел гондольеров. Где-то вдали мужчина поет легким, но густым, как табачный дым, басом, и ветер доносит до меня итальянские слова:

– Non piu andrai, farfallone amoroso… [31]

Я сразу узнаю эту вещицу – арию из «Женитьбы Фигаро». Здесь, на просторных берегах Большого канала, говорят только по-итальянски. Я почти поверила, что действительно нахожусь в Венеции…

– Ma petite? Ma petite!

Знакомый надтреснутый голос резко возвращает меня в постылую реальность. Я открываю глаза и вижу прижавшего к голове бархатистые ушки Пепена, который таращится на матушку. Моя камеристка, Мирей Ануй, женщина, у которой за плечами больше лет, чем у Мафусаила, делает то же самое. Хотя и куда более вяло: должно быть, матушкино кудахтанье только что пробудило ее от летаргического сна.

31

Первые слова знаменитой арии Фигаро из оперы Моцарта «Женитьба Фигаро», в русском переводе: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»