Игрек Первый. Американский дедушка

Никто почему-то не последовал за покойницей.

— Как жизнь? — поинтересовался контрразведчик у доктора.

— Жизнь есть смерть, — хмуро откликнулся Ознобишин.

— Зачем же так мрачно! Смерть — есть жизнь! Что с Коробочкиным?

— Будет жить.

«Значит, умирать», — добавил про себя контрразведчик.

Сыщик очухался поддеревом. Башка гудела, как с перепоя. Игрек был жив. Сам Коробочкин, кажется, тоже. Значит, на этот раз хоронят не их.

— Что с ним случилось? — спросил Судаков у Иннокентия Ивановича, когда они отошли от могилы.

— Он не помнит. Ретроградная амнезия.

— Потом вспомнит?

— Вряд ли.

— А Игрек стал вспоминать.

Ознобишин оттаял:

— Да, да, я каждый день записываю в его истории болезни новые факты…

Полковник Судаков в задумчивости сложил губы трубочкой. Ознобишин отпрянул от него, чтоб тот его ненароком не поцеловал. Но чекист был далек от таких нежностей.

— Сегодня же дадите расписку о неразглашении.

Иннокентий Ивановича оскорбился.

— Врачебную тайну я и так не разглашаю!

— Речь идет о неразглашении государственной тайны!

Ознобишин обомлел.

— Я не владею государственной тайной!

Сергей Павлович заговорщицки подмигнул простаку.

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем!

* * *

Слез на кладбище хватало. Где же еще душевнобольным пореветь вволю, не опасаясь укола в попу.

И без смеха, конечно, здесь не обходилось. Например, меланхолик Муха, на весь дурдом нагонявший мрак, ни с того ни с сего заржал конем.

— С ума сошел? — накинулись на него воробьевцы. — На кладбище плакать надо!

Пограничник окинул ортодоксов проникающим взглядом, будто видел содержимое их животов.

— Она здесь! — пограничник выказал неуместное ликование.

— Кто?

— Аля.

— Ее уже нет! — терпеливо пояснили умалишенному.

— Душа Алевтины! Она прилетела на похороны!

— Вырази ей наше соболезнование!

Не заметив сарказма, Муха с серьезным видом кивнул.

— Обязательно.

— Как она себя чувствует?

— У душ ничего не болит, — с обычным занудством принялся объяснять пограничник. — Живые говорят: «Душа болит» — в переносном смысле. Но первое время души новопреставленных чувствуют себя неуютно…

У лейтенанта Мухина не осталось слушателей, кроме Игрека.

— Душа Тины ничего не просила мне передать?

Вопрос Долговязого невольно подслушал доктор Ознобишин. Диагноз его (Игреку, конечно, а не Алевтине) был неутешителен.

— Душа Алевтины скорбит из-за разлуки с тобой, — после глубокомысленного молчания проговорил Муха.

— На том свете хорошее общество! Лучше, чем на этом! — Иннокентий Иванович попытался поддержать светский разговор, но больные его не замечали. Для них доктор был слишком здоровым.

— Она теперь любит тебя еще больше, чем прежде!

— Я тоже! — воскликнул Игрек с неуместной для места пребывания пылкостью.

Сумасшедший дом Ознобишин готов был терпеть на службе, но не на кладбище. Впрочем, в последнее время Иннокентий Иванович везде стал чувствовать себя на службе. Но там он был доктором, а во всех прочих местах — пациентом.

В гостях каждый норовил посмешить Иннокентия Ивановича старым анекдотом: «Чем наша страна отличается от дурдома? Там главврач нормальный». Слишком хорошо обыватели думали о психушках.

Надежды, возникшие у Ознобишина благодаря тому, что Игрек стал вспоминать разрозненные факты из своей жизни, умирали из-за параноидальной серьезности, с которой глюк внимал бреду неизлечимого хроника Мухина.

— Скажи, что я изменил ей с Ириной! — выкрикнул Игрек.

Надежда Ознобишина умерла. Неужели она была последней?

* * *

— Алевтина все про Ирину знает, — перевел Муха с загробного языка на земной.

— Не верю! — в Игреке пробудилось здравомыслие. Он понял, что сходит с ума вместе с симпатягой пограничником, вернее, тот тянет его за собой.

Муха очень обижался, если ему не верили, когда он врал. К тому, что не верили, когда пограничник говорил правду, он успел привыкнуть.

Конечно, Алевтининой души он не узрел, но не утешить приятеля никак не мог. А вышло только хуже.

Глава четырнадцатая

1.

Ирина очнулась от холода. Пронизывающего.

Тьма. Дух сырой земли.

«Как в могиле!» — едва подумав об этом, балерина вспомнила последний сон.

Ее уложили в гроб, хоть она была живой. От чужих духов, которыми ее щедро окропили, кроху просто затошнило.

Ирина слышала невнятные, глухие голоса — как телевизор у соседей, и не особенно стремилась пробудиться, испытывая детское мстительное удовольствие от того, что наконец-то ей воздалось по заслугам. Стоило только умереть.

Потом Ирочке захотелось обрадовать близких своим воскрешением, но она не могла издать ни звука.

Только по дороге на кладбище, когда каждый инструмент в похоронном оркестре заиграл на свой лад, Ирина едва не обрела силы разомкнуть очи.

У нее оставалась последняя надежда: заплакать, когда с ней будут прощаться.

Покойница расчувствовалась, когда услышала всхлипы родственников, пожалела себя.

Но скорбящие не придали ее слезам никакого значения, заключив что кто-то из близких увлажнил лицо мертвой девушки своими выделениями.

Когда Игрек приложился сухими, как пятки, губами к ее лбу, Ирина изо всех сил попыталась разомкнуть веки, но они были как приклеенные. Потом он ткнулся своим лбом в ее. Покойница постаралась укусить дурошлепа за нос. Но разомкнуть зубы не удалось. Даже с закрытыми глазами Ирина сразу почувствовала присутствие Алевтины.