Игрушка из Хиросимы

Навалившись на перила, он начал спускаться, чувствуя себя дряхлым стариком или инвалидом, покинувшим свою коляску. В какой-то момент это едва не закончилось катастрофой, потому что перила оказались ненадежными и провалились под тяжестью его тела. Чудом сохранив равновесие, он отпрянул и продолжил спуск вдоль шершавой стены.

Когда Бондарев вышел на свежий воздух, было совсем светло. Солнце поднялось над кронами деревьев, словно желая полюбоваться человеком, которому вздумалось прогуляться в таком ужасном состоянии. Он зажмурился, подставив лицо теплым лучам, потом открыл глаза и некоторое время смотрел на еще низкое солнце. Это было невыразимо приятно. Если бы не голод и жажда, он мог бы простоять так целую вечность.

Но вечности в его распоряжении не было. Отдышавшись, Бондарев заковылял в направлении деревьев, за которыми слышался шум машин. Проезжали они редко, примерно раз за три минуты, но это было лучше, чем ничего. Главное, не отрубиться где-нибудь на полпути и не свалиться. Очередная ночь может оказаться холоднее предыдущих, а здоровье серьезно подорвано. Так что надо идти потихоньку, аккуратно переставляя ноги.

Бондарев пересек пустырь, перебрался через полуразвалившуюся изгородь и вскоре очутился на обочине. Первые три автомобиля пронеслись мимо, даже не притормозив. Четвертый начал было останавливаться, но потом водитель хорошенько рассмотрел голосующего и умчался с такой скоростью, словно встретился с ходячим мертвецом.

Отчасти так оно и было. Осмотрев свою грязную, изорванную одежду, Бондарев ощупал распухшее лицо, слипшиеся от крови волосы, понял, что путешествие автостопом находится под большим вопросом, и уже собирался растянуться поперек шоссе, чтобы преградить автомобилям путь, когда почувствовал на себе чей-то взгляд.

Повернув голову, он увидел небритого японца в просторной одежде и резиновых сапогах. На голове у него была черная вязаная шапочка, но он не спешил превращать ее в маску, натянув на лицо.

— Хелп ми, — сипло попросил Бондарев.

Японец что-то залопотал по-своему. Быстро и с вопросительными интонациями. Наверное, хотел знать, что случилось.

Бондарев покачал головой и показал жестами, что не понимает. Затем сделал интернациональный жест, показывая, будто держит в руке телефонную трубку.

— Ай нид ту колл, — сказал он. — Плиз.

— Тэлефо-он?

— Йес. Телефон.

— Американ?

— Рашен.

Недоверчиво прищурившись, японец предложил произнести что-нибудь по-русски.

— Пошел ты в ж…, — устало произнес Бондарев. — Я на ногах еле стою, не видишь разве?

Это прозвучало убедительно.

— Олл райт, ком ту ми, — сказал японец после минутного колебания. — Тэйк ит.

На его вытянутой ладони лежал мобильный телефон. Бондарев попытался благодарно улыбнуться, увидел тревогу, вспыхнувшую в глазах японца, и понял, что мимические упражнения лучше оставить до лучших времен. Наверное, улыбка походила на звериный оскал, и ничего удивительного в этом не было.

Завладев телефоном, он на минуту застыл, воскрешая в памяти телефонный номер Мизуки. В обычных условиях это было бы просто, потому что памятью он обладал поистине фотографической, но давали себя знать слабость, истощение и сотрясение мозга. Чтобы дозвониться Мизуки, потребовалось три попытки. Наконец он услышал ее мягкий грудной голос. Стараясь говорить как можно громче и разборчивей, Бондарев произнес:

— Это Константин. У меня неприятности. Могли бы вы приехать за мной?

— Конечно, конечно, — быстро ответила она. — Где вы находитесь?

— Сейчас я дам трубку владельцу телефона. Спросите его. Он местный.

Бондарев возвратил мобильник японцу. Тот некоторое время слушал, поднеся трубку к уху, а потом затараторил сам. Должно быть, Мизуки Такахито ему представилась, потому что он заметно успокоился.

Завершив переговоры, он поднял руку, чтобы похлопать Бондарева по плечу, и сказал:

— Олл райт. Кам он ту май хауз.

Произношение у него было чудовищное, но Бондарев понял. Нужно было подождать. Японец предлагал сделать это у него дома.

Путь длиной в сто метров показался Бондареву длинным, как переход из Хиросимы в Токио. Упав на предложенный ему стул, он прохрипел, показывая пальцем на пересохшие губы:

— Дринк. Ваттер.

— Пить, — понимающе кивнул японец. — Вода.

Через несколько секунд желание Бондарева сбылось. Глотая холодную воду, он подумал, что ничего вкусней в своей жизни не пробовал. Силы вдруг окончательно оставили его, и он уснул, сидя на стуле. Стакан выпал из разжавшихся пальцев и разбился.

20

Лицо Мизуки проступило из расплывчатого небытия, как икона, на которую хотелось молиться. Она что-то спрашивала, Бондарев что-то отвечал. Хозяин дома деликатно стоял в сторонке, дожидаясь, когда о нем вспомнят и вознаградят его по достоинству за проявленное милосердие.

Здоровенный слуга, которого прихватила Мизуки на всякий случай, помог Бондареву дойти до машины. Его звали Наши. По японским меркам, он был настоящим гигантом с наголо обритой головой и младенческой улыбкой. Мизуки семенила рядом, с ужасом вглядываясь в лицо Бондарева.

— Немного осунулся? — спросил он.

Она кивнула, улыбнулась и чуть не расплакалась.

Потом они ехали в жемчужном «Линкольне», и Бондарев опять отвечал на какие-то вопросы, насколько позволяло саднящее горло. Полчаса спустя, выкупанный и переодетый в пижаму, он лежал на больничной койке, подсоединенный к капельнице с питательными растворами и обезболивающим. Рентген показал, что переломов костей у него нет, хотя повреждены почки и селезенка. Обнаружились также остатки внутреннего кровоизлияния.

Мизуки сидела рядом с кроватью Бондарева, успокаивая его, когда он порывался что-то рассказывать или приподняться с подушки. Потом она положила прохладную ладонь на его пылающий лоб, и он испытал нечто вроде эйфории. Очень скоро он уснул, как убитый… Нет, на этот раз, как младенец.

После полудня ему стало значительно лучше. Когда Мизуки отлучалась, в палате оставался ее здоровяк-слуга, не забывающий дружелюбно улыбаться, ловя на себе взгляд Бондарева.

Увидев, что он пошел на поправку, Мизуки выставила слугу за дверь, а сама устроилась возле изголовья кровати.