Игры без чести

Правда же заключалась в том, что он не хочет жить вместе, что будет поздно приходить, что не сможет быть хорошим отцом, что не хочет быть никаким другим отцом, кроме как хорошим, а если это сейчас невозможно, то лучше не быть отцом вообще. Он говорил, что квартира не готова к появлению ребенка, и если затевать перепланировку этой или покупку новой с последующей перепланировкой, то ничего не успеется, что у него на этот год запланирована масса встреч за пределами страны, а он хочет быть рядом с женой во время беременности. Самая страшная же правда заключалась в том, что он к ней очень хорошо относится, но никак не хочет иметь с ней детей. Это звучало настолько категорично и страшно, что Славка даже почувствовал себя отчасти героем. «По крайней мере, я говорю правду…»

На этих словах она, директор по персоналу одной очень солидной фирмы, встала, сохраняя бесстрастное, почти приветливое лицо, и ушла, даже не хлопнув дверью.

На следующий день в «аське» все так же зеленел цветочек ее присутствия — через тысячи километров, космос, орбитальный спутник, Америку и сервер «Мираблис» — в то же время такого явственного, будто она сидела за соседним столом. Ближе к обеду Славка не выдержал и написал: «Как дела?» Жаль, что электронные сообщения, несмотря на «смайлики» и прочие вспомогательные символы, не могут передать и сотой доли того, что передают живые слова и выражение глаз. Ее «все нормально» на бледно-сером фоне 12-м кеглем жирной кириллицы выглядело вполне обычно, почти тепло. И он, не зная, как в таких случаях ведут дальше разговор, больше не спрашивал ее ни о чем, как и она его. Как потом выяснилось, аборт она сделала тем же утром, к одиннадцати была уже на рабочем месте — важную встречу отменить было нельзя. Уйти домой смогла только к четырем и за квартал до дома потеряла сознание в такси.

Все, что было потом, на самом деле сводилось к заглаживанию вины перед ней, и, несмотря на нежность и раздирающую сердце жалость, Славка так же сильно желал, с жаром, со страстью, почти со слезами, чтобы она встретила нормального доброго парня, а значит, никакой любви тут не было. Она смогла взять отпуск на десять дней, и они полетели на Кипр, где сняли небольшую виллу. Море было еще холодным, конец апреля, и они просто гуляли вдоль пустынных пляжей, арендовали автомобиль и ездили по извилистым узким дорогам вдоль безлюдных каменистых бухточек, питались в выбеленных, с деревянной массивной мебелью тавернах, и он изо всех сил старался, чтобы ей было хорошо. Ей и было, наверное, хорошо, а ему иногда казалось, что он любит ее, но так, как говорят в попсовых передачах — «как друга», ведь для нее было ничего не жаль. Когда она засыпала, становилось тихо-тихо, лишь где-то за окном синей мягкой тенью хлюпало море, Славка думал, что, если у нее вдруг обнаружится какая-нибудь смертельная болезнь, то он, не задумываясь, продаст все, что у него есть, чтобы ее спасти. Все — и с удовольствием начнет бизнес с нуля. Но не ради того ли, чтобы просто откупиться от нее за свою неспособность любить так, как надо? Ведь представляя ее с каким-то другим мужчиной, например с чиф экзекьютивом, которого она выписала из-за границы для управления суперважным проектом и помогая которому обустроиться в Киеве, вдруг оказалась у него в постели, почему он испытывал такую же теплую радость, как могла бы испытывать она сама? В то же время другие женщины тоже существовали, и, любя какую-то одну, например ее, он запросто может при этом искренне хотеть заняться любовью с другой.

По мере того как тридцать лет превратились в тридцать один и уже пошел тридцать второй год, ощущение какой-то разболтанности, незацепленности в этом мире росло. Однажды Славка поймал себя на мысли, что, несясь со скоростью 140 километров в час вверх по улице Телиги, там, где на холме церковь и дурдом и дорога делает перед горкой резкий изгиб, — малейшая несогласованность между рукой, придерживающей руль, и мозгом — и он вылетит на полосу встречного движения, где с неменьшей скоростью несутся автомобили, вписываясь в тот же поворот. Это была какая-то новая, важная мысль, которую было почему-то приятно проворачивать в голове. Так же точно можно было легко, раз — и все, крутануть руль, двигаясь по реверсу на Московском мосту, когда встречный ряд плотно едет со скоростью не меньше девяноста. Мутировавший подвид этой мысли еще более интенсивно захватывал его в офисе, у окна. Центральное кондиционирование отключали в 19–00, а Славка часто оставался работать допоздна, тогда открывали окно, внизу было восемь этажей, а прямо напротив — густой в рыжих сумерках летний воздух, телевышка слева и центральная часть Киева вдалеке на холме, тысячи огоньков. Из-за ремонта пол был приподнят выше прежнего уровня, и окно, таким образом, оказалось ниже, к тому же там стоял стул для гостей. Темнота и воздух манили его. Ведь это так просто — запрыгнуть на стул… и вниз. Очень скоро ко всем открытым окнам у Славки развился какой-то особенный, оценивающий интерес, который по своей интенсивности опережал интерес к женщинам. Иногда, сидя за рабочим столом, закончив только что какую-то мысль и отвлекшись, чтобы дать мозгам отдохнуть, он перескакивал на какой-нибудь новостной портал, читал буквально пару строчек, потом возвращался к исходному документу. К этому добавилось неподвластное урезониванию желание резко вскочить, разогнаться, и… близость окна была осязаема, между ними — окном и Славкой — установилась какая-то астральная связь, все окна стали для него теперь воротами и порталами.

Он пытался отвлечься каким-нибудь хобби, приобрел клубную карту в дорогой фитнесс-центр, куда ходило много знакомых, оставался на клубные вечеринки, она ходила с ним, и они держались за руки, а когда не ходила, без труда, как-то сама собой находилась другая, с которой потом они удалялись заниматься здоровыми занятиями, часто в промежутке наведываясь в «Арену» или «Патипа» за менее здоровыми напитками.

То, что многие из его новых знакомых — наркоманы, как-то не укладывалось в голове. Они были совсем не наркоманы, хотя Вадик, пудря мозги очередной жертве, тоже говорил, что минет — это не секс и что секс — это тоже вообще не секс, а массаж. Наркоманы — это худые, с выпирающими скулами, с синими мордами в грязных спортивных костюмах, эти же просто «расслаблялись». Наркотик был для них чем-то вроде очередной биодобавки, какая-то важная и совсем безвредная составляющая успешной насыщенной жизни, при этом интимная, насколько это вообще возможно, сокровенная, о которой не принято распространяться вслух.

Когда Славка смог выходить на улицу, вечера стояли уже совсем теплые, почти летние. В синеватых сумерках прочитывалось манящее обещание ночи, внутри все чесалось, болезненно, в истоме, так как казалось, что жизнь улетает куда-то мимо него, в то же время все сопровождалось ощущением глубинной усталости и пустоты. Самое сложное было есть и спать. Любая еда казалась совершенно не возбуждающей субстанцией, и приходилось убеждать себя, заставляя жевать, чтобы работали челюсти, запивать обильным количеством жидкости, так как плохо отделялась слюна, и потом, давясь, глотать, не чувствуя вкуса. Заснуть получалось лишь на пару часов. Он просто лежал в постели не шевелясь, все тело ныло страшной усталостью, а сон почему-то не шел, за окном уже синело небо, поднимался бледный рассвет, раскрашивая обои на стенах.

Выйдя из больницы, Славка понял, что, едва окажется один на работе и в открытое окно поползут эти мшистые прохладные запахи сырого кирпича и зелени, он прыгнет. Дома подстрекала та же опасность, ведь противомоскитные сетки с окон легко убрать.

Едва переступив порог кабинета психотерапевта, он сказал, такой большой и обстоятельный: «Я не хочу жить, я хочу умереть». И удивился, что впервые произнес вслух то, что все никак не хотело переводиться с душевного языка на человеческий. Лечение принесло определенные результаты — путешествия в холодинамических сеансах открыли проблему, берущую начало из детства, хотя и оно, по большому счету, было Славке неинтересно. У него было все отлично, только совершенно, вот ни капли, не имело какого-либо глубинного, оправданного смысла.

18

По совету психиатра Славка снял двухкомнатную квартиру на Позняках, в восемнадцатиэтажной «свечке», с весьма скромным ремонтом, но главное — на первом этаже. Дом стоял почти на самой окраине — с балкона открывался вид на автостоянку, а за ней шел песчаный пустырь. Воздух был свежий, пах почти вкусно, как за городом. Чтобы не умереть от голода, Славка попросил Вадика заезжать по мере возможности, никого другого видеть не хотел.

Несмотря на разгульный образ жизни, Вадик оставался приличным мальчиком из хорошей еврейской семьи, и, общаясь со всеми этими прибалдевшими типами в клубах, что ходят в темных очках на пол-лица и посасывают чай из огромных чашек, — сам при этом даже не курил. Более того, из несметного полчища девиц и баб, которых он оприходовал, почему-то никогда не оказывалось тех, что, подворачивая каблук в кристаллах от Сваровски, в синтетическом полузабытьи падали в Славкины объятия. По большому счету, Вадик был ужасен, и девицы с бабами велись не от животного влечения, а на заумные сладкие разговоры или марки одежды и аксессуаров, а для этого нужно, чтобы мозги были более-менее на месте, никуда не смещаясь.

То, что со Славкой все будет в порядке, он понял сразу, потому что тот страдал. Так как чурбанистому, прямолинейному Славке данный вид эмоций был не свойствен, можно было даже порадоваться открывшейся новой грани в его самопознании. Он походил на больного тюленя — огромный, с уже обозначившимся животиком, высоким лбом с залысинами, слегка поджав голые ноги, в светлых семейных трусах и белой майке лежал на диване, тупо глядя в телевизор с выключенным звуком.

— Жри давай.

— Я потом. Спасибо.

— Иди на хрен со своим потом, сейчас давай! Меня женщина ждет.

Славка, судя по всему, очень старательно вживался в образ, но устоять перед тефтелями из «фуршетовской» кулинарии не смог, хотя ел молча и якобы неохотно.

Что-то спошлив, как обычно, Вадик ушел, через несколько секунд за окном пропищала автосигнализация, и он с ревом уехал. Он не мог иначе, ведь в этом доме вполне могла стоять какая-нибудь симпатичная женщина у окна или выходить из-за угла, оставляя шанс столкнуться в будущем где-нибудь в парадном и там узнать друг друга.

Славка не привык голодать. После больницы чувство голода было расплывчатым, не достающим. Теперь оно периодически вспыхивало, но омерзение к собственному телу и вообще к себе не разрешало есть. От голода истерия ухудшалась, и почти не спалось, была только страшная слабость, и когда он вставал в туалет, то немного шатался. Прописанный врачом гидазепам действовал еще более отупляюще.

Но ему очень нравилось быть в этой новой квартире. Ремонт был самым простым, мебели минимум, все в каких-то абрикосовых тонах, на полу даже не ламинат, а линолеум. В таких квартирах селятся те, кто решает жить вместе. Вдруг стало ясно, отчего ему всегда веяло теплом от окон общаг семейного типа и особенно гостинок — в этих крошечных любовных гнездышках жили те, кто еще не успел заработать на более просторное жилье, кто еще только начинает, чья любовь свежа. Чем меньше и чужее жилплощадь, тем пронзительнее и острее должны быть чувства живущих там. На миг захотелось самому оказаться с ней в гостинке без балкона со специальной штукой за окном для сушки белья и стоячей ванной с простеньким ремонтом. Но это все недоступно и невозвратимо… чувства в готовом доме казались невозможными. Хотелось трудностей, которые нужно мужественно преодолевать вдвоем, поддерживая друг друга.