Игры без чести

— Ты просто мудень, Славка, ты управляешь такими машинами… но при этом занимаешься каким-то идиотским мозгосношением!

В итоге Славка даже был готов согласиться с Вадиком, который при своей чертятской внешности умудрился-таки склонить к интиму невообразимое количество красивых, обеспеченных, известных и умных женщин. Глядя, как они иногда обмениваются взглядами при встречах, Славка только диву давался — что можно было в нем найти? Возможно, ему был доступен какой-то нетрадиционно-китайский способ сексуальной гипнотизации. Потому допускалась мысль, что он-то и впрямь сможет соблазнить любую.

Когда они впоследствии мысленно возвращались к этому разговору, детали вспоминались плохо, путались, потому что все созрело настолько спонтанно, разложилось по полочкам в сознании как-то само, без участия мозгового переваривания.

— Ты построил себе какой-то мифический образ, ты прости меня, брат, но у тебя семьи-то не было, ты придумал себе сказку и веришь в нее, и хочешь, чтобы жили долго и счастливо и умерли в один день, но при этом х… стоит, и ты дерешь их, а потом не хочешь умирать с ними в один день, а потому нюхаешь всякую дрянь и винишь себя, ведь ты такой хороший, веришь в институт семьи и брака, веришь, что не будешь своей жене никогда изменять…

— Я не буду никогда изменять своей жене. Потому что это тогда не брак, я буду любить ее как самого близкого, самого… ай, это не обсуждается даже, но проблема в том, Вадичек, что, когда все те замечательные девушки, которые вполне могли бы стать моими женами, оказывались в моей квартире, я понимал, что им я изменять буду… а я не хочу так… просто лучше тех, что были, нет, не существует… мне надоело… проблема во мне, понимаешь?

В парадном, несмотря на наличие консьержки, дверь была тяжелая, металлическая, сваренная довольно грубо, с плохо отлаженным самозакрывающимся механизмом. Перемещение всех жильцов и их гостей не могло пройти незамеченным для Славки из-за страшного лязга, возникавшего, если дверь не придерживали.

— Интересно, она счастлива? — спросил Славка, отодвинув пальцем тюль и глядя, как Валерия, вынырнув из-за угла, остановилась, поправляя что-то в коляске.

— Кто — она? — Вадик, превратившийся в хищника, неслышно подплыл к окну, с деланой серьезностью разглядывая объект.

— Интересно, что держит людей вместе? Вот такие, как она, как яйцеклетка, прикинь, когда один из миллионов сперматозоидов пробивает ее, забирается внутрь, структура ее стенки тут же меняется, и никакой другой сперматозоид уже не может в нее внедриться, так и замужние женщины вроде нее — напрочь закрыты для кобелей вроде тебя.

Вадик, волчара, пристально наблюдал, как Валерия закончила копаться в сетке для продуктов снизу коляски, потом тяжеловато (видать, спина побаливает) разогнулась, на ходу каким-то рассеянным движением подтягивая сзади штаны, стала поправлять что-то в люльке с ребенком. Округлая, вся какая-то мягкая, бесформенная, бесконечно домашняя, живущая совсем иными, неведомыми ему интересами, она словно вспыхнула вдруг, распространяя вокруг себя магнетическую привлекательность.

У Вадика не было веры в Бога или в какую-то идею. У него были женщины. Непонятно, голос какого предка говорил в нем так громогласно, но предметом всех его священных чувств и восхищений была она — «скудельный сосуд божественного волшебства», она, Женщина — самое восхитительное из созданий природы. Он был готов бесконечно преклоняться перед ее душевной и физиологической сложностью, перед красотой, мудростью, лишенными логики обидами и не знающей границ жаждой самопожертвования. Он искренне любил, да что там, обожал, всепрощал и поклонялся всем женщинам мира — молодым и не очень, полным и худым, агрессивно-спесивым и тихоньким печальным скромницам. Он был готов искренне рыдать над торчащими, как куриные косточки, шершавыми локотками и мягкими, беззащитно колышущимися белыми бедрами с трепетной рыхлостью то тут, то там, над удивительным обманом одежды, когда ножки в плотно обтягивающих джинсах кажутся такими тоненькими и твердыми, образуя длинный перевернутый треугольник, как у куклы Барби, но, сняв их, вдруг обнаруживаешь неожиданную дрябловатость плоского, но совершенно неспортивного живота, с разошедшимися от родов мышцами пресса, эту замшевую мягкость между вертикальными полосками на худом, но очаровательно несовершенном теле, ах эти животики… когда модные штаны «на бедрах» сидят так низко, так низко, что из-за ремня рвется вверх к пупку полосочка черных волос, еще мягких, но по структуре уже отличающихся от пушка по всему телу, и, когда раздеваешь ее, оказывается, что треугольник настолько велик, хотя и подстрижен, что похож на взмахнувшую крыльями птицу… ох уж эти волоски, эта красноватая аллергически-воспаленная россыпь вокруг лобка, ах вы милые, милые женщины!.. Он не помнил и половины тех, кого довелось одарить одинаково искренними ласками воплотившегося обожания, но это неважно — они все были женщинами, в равной степени лучшими, и он всех их любил. А вот эта, молодая, сильная, без косметики была полна священного волшебства в большей мере, чем остальные, — она была как сочный плод, обогреваемый божественными лучами солнца на самой верхней ветке, и в победе над ней Вадик был уже не так уверен, как это бывало с остальными. Так вышло, что до сих пор, все двадцать девять лет веселой, полной успехов жизни, случай сводил его только с особами, ищущими близости, пусть ломающимися и скромничающими сперва, но вполне подготовленными к актам его женопоклонничества (в сексе он был необычайно щедр и никогда не пользовался, а лишь темпераментно отдавал), а такие создания, рябые одуловатые тени с одинаково блеклыми лицами, лицами-невидимками (вы знаете, как похожи друг на друга представители одной профессии), никогда не попадали в поле его зрения. А ведь она тоже… да… совершеннейший сосуд.

Это было как с лягушками, только сильнее. Интерес перехватывал дыхание. План знакомства, красивые слова: ведь все такие женщины верят в сказки, потому и читают книжонки в голубых и розовых обложках с цветами… но нет, это слишком просто. Интересно то, почему она пойдет на это и как поступит потом. В перспективе грехопадения Вадик не сомневался уже ни капли. У неспешно отдаляющейся Валерии было все то же, что и у других женщин — под коричневыми брюками угадывалась округлая теплая попа, под бежевой кофтой — изгиб спины с мягко очерченным позвоночником и лопатками, наверняка с парой-тройкой редких крупных родинок, волосы, если отмахнуть, оголят нежную белую шею и мочки ушей, аккуратные, девичьи еще, с пушком, наверное, и запах, конечно, сильный запах реализовавшейся, выполнившей свою миссию женщины — запах дома, молока, хлебной корочки и полевых цветов с травами.

— Ну что, спорим, что ты трахнешь ее.

— Кто, я?

— Ты, чтобы не сомневался, да ты же прынц! Тебя бабы любят за волосы в первую очередь, думая, что ты романтик. А романтика — это самое главное в подобных вопросах.

Валерия уже почти скрылась из виду, затерявшись в толпе. Кривенькая, выложенная бетонными плитами дорожка диагонально пересекала засеянное вытоптанной травой пространство между многоэтажками, упираясь в неказистое здание какой-то бойлерной, обнесенное серым забором.

— Зачем?

— Чтобы ты понял, что женщины все одинаковые… Да какая разница зачем, ты какие-то глупые вопросы задаешь…

— Я не могу так, как ты, трахать… какое мерзкое слово вообще…

— Ты ее хочешь?

— Да, наверное…Да, конечно да, потому что безумно захотелось заглянуть за окно крошечной гостинки — четыре метра кухня, даже стол не поставишь, комната такая маленькая, что есть место только для раскладного диванчика и письменного стола у окна… и они же бывают так пронзительно счастливы, эти семьи, живущие на двести долларов в месяц, имеющие какие-то свои традиции, праздники, маленькие мирки, белые эмалированные судочки, оливье по праздникам, с сидячей ванной без кафеля и с такой штукой, на которой сохнет белье, которую можно регулировать по высоте, чтобы поднимать под потолок…

22

Примерно в сорока пяти минутах езды от солнечного, в новых многоэтажках харьковского массива с его «Биллами» и «Аладдинами», в куда более неблагополучном Лесном (хотя и со своими преимуществами) жила молодая мама Любовь, которая, сгорбившись, быстро катила по серым улицам среди обшарпанных панельных девятиэтажек коляску с дочкой и мечтала о счастье. Иногда она чувствовала себя настолько несчастной, что в этих муках будто открывалось какое-то новое, очищающее и превозносящее свойство, отчего появлялось незнакомое торжественное и почти улыбчивое отчаяние. Отчаяние иногда и вовсе переходило в радость — Любовь шла размашисто и быстро, коляска весело подпрыгивала на ухабах, образованных вспучившими асфальт корнями тополей, какими засажен весь Лесной массив. Она шла, предчувствуя близость развязки — ведь черная полоса не может длиться бесконечно! Избавление виделось ей чаще всего в образе денег, случайно оказавшихся под колесами коляски на дороге. Как именно будет выглядеть эта находка, Любовь точно не знала, иногда сознание рисовало размытые очертания то коричневого кошелька с круглыми металлическими шариками на застежке, как у бабулек, то полупрозрачный, свернутый кирпичиком пакет с едва различимыми пачками зеленых банкнот внутри, иногда, в особо мрачные дни, она злобно думала о простом стольнике, выпавшем из кармана толстума и прилипшем к парапету, наполовину в луже. Еще Любовь играла в лотерею. Белую с красными полями бумажку заполняла всегда на гривну, не больше, рассуждая, что за благосклонностью фортуны стоят иные, не количественные механизмы. Зачеркивала шесть цифр всегда не глядя, ничего не рассчитывая и не подгадывая, в исступленном состоянии, вкладывая в каждое движение ручки всю свою отчаянную мольбу, доверившись всем светлым высшим силам, которым должно быть уже давно ясно, что эти деньги больше всего на свете нужны именно ей. Самое главное: она бы родила тогда второго ребеночка…

Любе казалось, что деньги — это то, что решит абсолютно любые проблемы, и тому, кто выдумал поговорку «не в деньгах счастье», хотелось плюнуть в лицо. Потому что любая сумма, даже те тысяча гривен, не выплаченные ей в собесе, как единоразовая материальная помощь при рождении ребенка, — и то что-то да решили бы. На получение денег давалась справка из ЗАГСа, действительная в течение месяца, затем нужно было взять справку из налоговой ее родной Мены, на Черниговщине, что она не зарегистрирована как частный предприниматель, и справку из службы занятости, что она не стоит у них на учете. Главная справка выдавалась в собесе, где приемные часы были явно не рассчитаны на количество желающих получить полагающиеся им дензнаки, очереди были огромными, и сидеть там с полуторамесячной Алинкой было очень тяжело. Когда все справки были собраны и заканчивался срок действия справки из ЗАГСа, оказалось вдруг, что нужно еще собрать те же справки, только из налоговой и центра занятости Святошинского района (другой конец города), где прописан ее муж.

С мужем, собственно, тоже были проблемы. Павел числился преподавателем истории в средней школе, но на самом деле писал книгу. По ряду вполне объективных причин, и тут Любовь не могла не согласиться, ему пришлось оставить школу и посвятить себя куда более благородному и творчески наполненному делу, ведь дома он работал неистово, с душой, с переживаниями, до глубокой ночи стучал по пожелтевшей от времени клавиатуре старенького триста восемьдесят шестого пентиума с пятнадцатидюймовым экраном-аквариумом. Потому сказать, что он не работает, как-то не поворачивался язык, а в успех мужниного детища Любовь верила безоговорочно, ведь любой труд вознаграждается, просто единственное неудобство — что не сразу и нерегулярно.