Игры престолов. Хроники Империи

Вольгер кивнул на стену, разделяющую его с будущими подопечными, которые как раз собирались вокруг няни, раскрывшей книжку, чтобы почитать детям сказку.

– Делать их счастливыми? Ведь по сути, они всего лишь живые батарейки для Дворца и Системы Префектуры.

– Они не чувствуют себя таковыми. Как вы и изволили заметить, господин Тремейн, эти дети счастливы. В отличие от большинства людей у наблюдателей есть цель в жизни. Они не будут мучаться выбором профессии, волноваться из-за плохих оценок на государственных экзаменах… всё это ни к чему, если у тебя есть природный талант, верно?

– Разве это правильно? – с горечью спросил бывший Инквизитор. – Вы отнимите у них половину жизни, заточив в хрустальных гробах.

– А вы в бытность свою членом Ордена, убивали их, искренне считая, что совершаете благой поступок. – Синие глаза непримиримо вспыхнули.

– Я раскаялся уже давно и вам это известно.

– Тогда вы вполне в состоянии понять мои мотивы. – Голос Императора был холоднее льда, но в нём не чувствовалось злобного торжества, напротив. Только гнетущая, тяжёлая усталость. – Поймите, Вольгер Тремейн. Эти дети, которым вы так трогательно сочувствуете, не найдут иного места в жизни, если отнять у них то, для чего они были созданы. Их предназначение. А пока они занимаются своим любимым делом, именно мы с вами в их глазах – жалкие, никчёмные существа, метущиеся в поисках смысла жизни.

– Вы сделали их такими. – Слепые глаза Инквизитора обратились на Императора и Тимо пожал плечами:

– Я дал им жизнь и Цель. Я – их единственная семья, другой уже не будет. Неужели вы думаете, что мне чужда ответственность за них?! Учёные склонны нумеровать любой образец, но я предпочитаю давать им имена и помню каждого. Чувствую их, где бы они ни были. Вам должно быть знакомо это ощущение, не правда ли? Путешествуя по коридорам Дворца, вы каждую секунду знаете, кто в ответе за тот или иной сектор, за каждый лифт, каждый замок, кондиционер…

– Не боитесь когда-нибудь проиграть? – Вдруг спросил Вольгер и его пальцы в прощальном жесте скользнули по стеклу. Обернувшиеся малыши со счастливыми улыбками замахали в ответ пухлыми ладошками. Они уже любили своего будущего координатора. Не потому что знали его, а потому что так велел им генетический код.

– Конечно боюсь, – просто ответил Тимо, также помахав крохам за стеклом. – На самом деле я – самый трусливый Император из тех, что когда-либо правили Галактикой.

– В таком случае, у вас есть шанс задержаться на троне ещё на пару столетий. – Сухая усмешка скользнула по сурово поджатым губам Инквизитора. – Укрощение вашего сына идёт по плану.

– Вот и отлично. Лестеру следует научиться некоторым вещам.

– Для чего? – Искалеченный жизнью мужчина со знаком координатора Дворцовых служб на плече заинтересованно склонил голову к плечу. Тимо проказливо улыбнулся и ответил:

– Много будете знать, не доживёте до старости. Служите хорошо, Вольгер Тремейн, а уж я за наградой не постою.

+++

Некоторое время Тимо стоял перед закрытой дверью, ведущей в палату, не решаясь войти. На гладком металле не было пояснительных табличек, ибо всем без исключения на станции было известно об обитателе этой комнаты. Точнее, обитательнице.

Глубоко вздохнув и надев маску безмятежности, Император провёл рукой над чувствительными датчиками. Коротко зашипела пневматика, впуская его в пропахшую лекарствами палату. Девочка двенадцати лет, прикованная к больничной койке какими-то проводками и трубочками, вскинула глаза от книжки, которую читала и радостно воскликнула:

– Папа!

– Здравствуй, солнышко, – несмотря на то, что спазм скрутил горло, мешая говорить, а к глазам подкатывали непрошенные слёзы, Тимо смог мягко, ласково улыбнуться, присаживаясь на краешек кровати и беря хрупкие, почти прозрачные пальчики дочери в свои большие ладони. – Как ты себя чувствуешь?

– Сегодня мне лучше, но, наверное, тебе уже доложили об этом?

– Мне важно услышать об этом от тебя, котёнок.

Девочка улыбнулась. У неё были глубокого оттенка изумрудной листвы огромные глаза, бледные тонкие губы, которые никогда не кривились в плаксивой гримасе, как бы плохо ей не было. По высоко поднятым подушкам, служившим ей опорой, разметались длинные красивые волосы цвета шоколада. И, глядя на неё, своё любимое творение, Тимо не мог перестать думать, что в любую минуту, ничтожное мгновение всё может измениться – весы судьбы качнуться, нарушая хрупкое равновесие и покой его ребёнка превратится в кошмар, наполненный болью. Он не знал, как это исправить. С Энрике и Альфредом всё вышло удачно, но повторить тот рискованный эксперимент сейчас он не смог бы. Слишком хорошо понимал последствия и слишком ничтожны были шансы на то, что маленькая пациентка выживет. Она и без того балансировала на тонкой грани, а все его усилия, все лекарства, бесконечные инъекции – всё это не приносило должного эффекта. Фэйт угасала, словно тоненький лепесток огня под порывами ветра. Иногда свет её души ярко вспыхивал и тогда она была весела и спокойна, но порой он еле теплился и Тимо проводил часы рядом с постелью умирающей дочери… И этот ужас он не мог доверить даже верному Ваако.

– Я сегодня весь день читаю, – похвасталась Фэйт, показывая отцу уже почти прочитанную книгу.

– О чём?

– Это роман о приключениях мальчика и его друзей.

Фэйт рассказывала ему забавные истории, но душа её отца страдала, истекая слезами. Нет, он не позволил бы ей увидеть своё горе – что-то спрашивал, смеялся тогда, когда было нужно… и не отрываясь смотрел на милое невинное личико своей дочки.

– А как поживают остальные? – Вдруг спросила она, и Тимо опустил взгляд. Почему-то ему было страшно стыдно за то, что может приходить сюда так редко. Всего два раза в неделю.

– Я принёс тебе записи и голограммы. Посмотришь их тогда, когда захочешь и помни о том, что тебе нельзя переутомляться.

– А там есть матушка?

– Конечно. И Джей, и Эвазар…

– Хорошо, – серьёзно кивнула девочка, согревая инфокуб в маленьких ладошках. – Я люблю их всех очень сильно. Жаль, что они обо мне так и не узнают. – Загрустив, она отвела взгляд, и на несколько томительных секунд в комнате было слышно лишь шуршание аппаратуры, перемигивающейся жёлто-зелёными огоньками. Тимо погладил дочь по щеке и сказал:

– Они обязательно узнают, милая! Как только ты поправишься настолько, чтобы ходить, я отведу тебя к ним. Ты только держись, моя хорошая.

Папа лгал. Фэйт видела это по его глазам, чувствовала фальшь в голосе, но не могла, не смела осуждать. Он и так делал для неё невозможное и пусть виделись они не так часто, как хотелось бы, Фэйт знала, что у него много работы, что его внимание необходимо другим мальчикам и девочкам из их семьи – здоровым, подвижным и весёлым. Если бы они узнали, что такая, как она, отнимает время их отца…

Её мудрость, странная, взрослая, помогала ей понять и прощать то, что папа порой говорит неискренне, что вынуждает себя улыбаться, когда хочется плакать. Она была сильной девочкой, несмотря на физическую слабость и уже многое понимала из тех вещей, что никогда не заставят задуматься здоровых, счастливых детей её возраста. В сущности, Фэйт не была обижена на судьбу. Как могла, она пыталась объяснить это убитому горем отцу, но папа не слышал её слов. Тогда она начала записывать в дневник мысли, о которых много и часто думала бессонными ночами. Он был тщательно спрятан от врачей и медицинского персонала, от любопытных глаз сиделок. Там, на разлинованных белоснежных страницах Фэйт записывала свою жизнь. Когда-нибудь она покажет его папе и тогда, наверное, он наконец поймёт, что всё недолгое отпущенное ей время Фэйт была счастлива тем особенным, искренним и светлым счастьем, когда не вспоминаешь о боли или неприятностях, а стремишься познать как можно больше нового, совершать открытия, даже если это будет просто прочитанная в книге история… И с каждым прожитым днём её любовь ко всему в мире росла, заполняя маленькое, хрупкое сердечко девочки. Папа поймёт и перестанет винить себя.