Иисус неизвестный
Шрифт:
Это Я сам; осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня (Лк. 24, 39.), —
верят Ему, или хотели бы верить, все, кроме Иуды: после того, что он сделал вчера и, может быть, сделает завтра, легче (страшная легкость, соблазнительная, с которой он уже не имеет силы бороться), легче ему не верить.
Он одержим бесом (Ио. 10, 20.), —
скажут иудеи — скажет Иуда. Не этот ли скрытый в Иисусе „бес“ и вышел теперь наружу, явил себя в идущем по воде, „призраке“? Кажется, именно так должен был, если не думать, то чувствовать Иуда, тогда уже полудьявол.
Очень
Равви! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде.
Сразу весь, как живой, в этом слове: в первой половине его, — только что услышав: „Это Я“, и поверив, опять сомневается, слабеет, искушает Его и себя: „если это Ты“; а во второй половине: „повели мне прийти к Тебе“, — крепнет, верит опять. Слышит: „иди“, —
и, вышедши из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу.
В силе и славе нечеловеческой, победитель утишенных, точно елеем углаженных, волн идет по ним, немокрою стопою, как сам Господь.
Но, видя сильный ветер, —
(слово рыбачье Петра рыбака, соединяющее два впечатления — осязательное — силу ветра, и зрительное — вышину волн), —
видя сильный ветер, испугался, —
в третий раз усомнился — ослабел. И только что утишенные волны забушевали вновь; только что твердая, как лед, вода растаяла, и стопа немокрая бесславно мокнет, тяжелеет, угрузает. Начал тонуть и закричал:
Господи, спаси меня!
Плачет, кричит, жалко, страшно и смешно, как наказанный маленький мальчик-шалун.
Руку тотчас протянул (к нему) Иисус, поддержал его и говорит:
„маловерный! зачем ты усомнился?“ (Мт. 14, 28–31.)
Смелый и робкий, сильный и слабый, великий и малый, Петр, в этом странном приключении, так похож на всех нас, так нам братски близок и мил, как, может быть, никто из Апостолов. Но, если он молчит об этом, то, уж конечно, не из смирения, а по какой-то другой причине, более глубокой и, может быть, решающей все.
Кажется, нет у Петра человеческих слов, чтобы выразить то, что пережил он в эту ночь. Может быть, сам хорошенько не знает, почему об этом нельзя говорить. Кажется, лучше всех учеников увидел, узнал в Иисусе что-то новое, никому еще не известное; дальше всех заглянул через чудо, прозрение-прорыв, в иную действительность, из этого мира — в тот; был к Иисусу ближе всех. Оба, Иисус и Петр, „явили себя“; но между этими двумя „явлениями“ — одного из величайших людей и Величайшего, Единственного. — та самая бездна, в которой Петр едва не погиб.
Может быть, когда он вспоминает об этом, ему не до себя, не до гордыни своей или смирения, а до Него, до Него Одного, Неузнанного тогда и все еще и теперь Неизвестного.
Что это было, все хочет вспомнить, понять, и не может. „В теле или вне тела“, восхищен был с Ним, — этого Петр никогда не узнает, так же, как Павел (II Кор. 12, 1–4); знает только, что об этом нельзя говорить, — слишком страшно.
Может быть, вспоминая об этом, чувствует и он то же, что жены-мироносицы почувствуют, вспоминая о Воскресении.
Только
что выйдя из гроба Господня и услышав от Неизвестного:Он воскрес… идите, скажите о том ученикам Его, —
и еще не обрадовавшись, только „ужаснувшись“, —
побежали от гроба; трепет объял их и ужас. И никому ничего не сказали, потому что боялись. (Мк. 16, 5–8.)
Этим словом: „боялись“, внезапно кончается, обрывается все Марково-Петрово свидетельство о Воскресении: что затем следует, уже позднейшая прибавка, может быть, Аристиона, из круга Эфесских учеников Иоанна Пресвитера или Апостола. [642]
642
Joh. Weiss, Die Schriften des N. T., I, 224–225 — H. J. Holtzmann Hand-Commentar zum N. T., 183–184.
Жены-мироносицы, первые на земле существа, узнавшие о Воскресении, никому ничего не сказали о нем, „потому что боялись“. Так же боялся и никому ничего не сказал о своем хождении по водам Петр; разве только шепнул кое-кому на ухо (этот-то шепот, может быть, и дошел до нас в свидетельстве Матфея). Но как ни драгоценна жемчужина I Евангелия, слово о Петре — молчание самого Петра еще драгоценнее.
И вошел к ним в лодку, и ветер утих. И они изумились так, что были вне себя.
Ибо не вразумились хлебами, но сердце их было окаменено. (Мк. 6, 51–52.)
Так же внезапен и этот конец — обрыв, в свидетельстве Марка о хождении по водам, как тот, в его же свидетельстве о Воскресении.
Жен, бегущих от Гроба Господня, „трепет объял и ужас-восторг“, , „исступление“, „выхождение из себя“. И ученики, приняв Идущего по воде в лодку, „были вне себя“, Корень этих двух слов один, — древнейший, от начала до конца времен, вечный корень всех таинств, Экстаз. Здесь-то, кажется, и ключ, ко всему.
„Вышли из себя“, из тела своего, трехмерного, отдельного, и вошли в единое, общее тело, — Его.
Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе.
Но вышли только в одно мгновение, чтобы тотчас же снова вернуться в себя, отяжелеть, упасть назад, каждый в свое тело, угрузнуть в нем, так же как, усомнившись, Петр угрузает в пучине вод. Только что расплавленное, сердце их окаменеет вновь. Так же не поймут того, что было давеча с хлебами, как и того, что было сейчас с их телом. Верят во все чудеса, и в это; но все еще не верят в Него, чудо чудес.
Вы и видели Меня, и не верите (Ио. 6, 26.), —
мог бы сказать Господь и ученикам Своим, как скажет всему Израилю, всему человечеству.
Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?
Идучи по морю, подошел к ним и хотел пройти мимо них, (. 6, 48.)
Это, может быть, самое страшное для них, потому что самое нездешнее. [643] К бедствующим в плаванье идет на помощь; как же хочет пройти мимо? Своим путем идет, неведомым, не только мимо них, но и мимо всего человечества, — уходит от мира?
643
E. Klostermann, Das Mareusevangelium, 75.