Иллюстратор

В тот момент мне уже было все равно. Мысли о сыне и, как уверяла Королева, загубленный мною свет вернули мне человеческий облик, в то же время необратимость его утраты через знакомую и потому вдвойне страшную в одном только ожидании боль, разрывавшую меня изнутри, вызывала лишь одно желание – желание умереть, и как можно скорее, а где смерть настигнет меня – в Яме, Проклятом лесу или в этом затхлом подвале крепости, – не имело никакого значения.

Но, как ни странно, Королева возразила Баме, выговаривая тихим шепотом, медленно и тщательно подбирая слова:

«Он не будет обращаться в зверя, когда ему вздумается, а исключительно следуя инстинкту, идя на поводу у эмоций. Сможет этого избежать – останется человеком, если захочет. Да и у меня на него имеются определенные планы. Я намереваюсь предложить ему некую работу, причем непосредственно по его знахарскому ремеслу. Но пускай не обольщается, радости это занятие не принесет, но всяко лучше, чем Яма. Ведь так? – Королева пронзила меня хищным взором изготовившегося к нападению ястреба: – Справишься, а, Сагда-лекарь? Только не смей отвечать, пока не узнаешь, что от тебя требуется. Если будешь исправно делать свою работу, останешься невредим. Но не жди помощи, если Хранители схватят тебя в обличье зверя. Тебе известны законы Королевства – тогда уже никто и ничто не спасет тебя от Ямы».

Дальше я выслушал подробности поистине безрадостной и даже губительной работы, которую должен был выполнять, тебе эти подробности ни к чему; и я согласился, поразмыслив поостывшей головой, что если есть хоть малейший шанс сохранить в себе человека и жизнь, то следует им воспользоваться, – какая-никакая, но жизнь есть жизнь, так что я предпочел это безрадостное, но человеческое существование Отстойнику, гниение в котором неизбежно ожидает наши гиблые души, когда чужая рука опускает веки, закрывая взор навсегда.

И так я живу уже много лет. По возвращении из Цитадели я возобновил прием больных. Как и прежде, веду с виду обычную жизнь деревенского лекаря. Я помню, что мне нельзя злиться, раздражаться, нельзя испытывать голод или долго обходиться без мяса – это то же, что быть голодным, – иначе я превращаюсь в змея, что происходило уже пару раз. Правда, мои нынешние трансформации, в отличие от ранних, больше не сопровождаются болью, но я всякий раз теряю контроль и способен творить страшные вещи. А рассказал я тебе это, – Сагда искоса взглянул на меня, – для того, чтобы ты был готов: здесь совсем не дают мяса, кормят, как ты знаешь, одной пресной кашей. Как долго смогу продержаться – не знаю. Уясни одно – срыв для меня неминуем, и, как только он случится, я нападу на тебя. Я должен был предупредить. Что делать – решай сам.

Глава 4. Тень свободы

Слушая рассказ лекаря, я проникался искренним сочувствием к нему, но в то же время не мог отделаться от мысли, что оставшееся за границами повествования могло быть еще страшнее и непригляднее, чем он смел рассказать. Возможно, подозрение это вызвала живость его рассказа, невольно воскресившая в моей памяти болезненные переживания прошлого, связанные со змеями. Но, так или иначе, меня не покидало ощущение, что в лекаре этом сокрыто нечто еще более таинственное и странное, о существовании которого не подозревает он сам. Оттого желание сопереживать ему не пропадало, а только усиливалось.

Я представил, как этот мирный человек, доверивший мне свою тайну, начнет на моих глазах превращаться в уродливого змея. И что я тогда сделаю? Буду пытаться защищаться? Лишенный голоса, позову на помощь стражей, кулаком барабаня в железную дверь? Или попытаюсь воззвать к его человеческой сути? Я не знал. Но ясно было одно – отсюда во что бы то ни стало следует выбраться до того, как начнется его трансформация.

Мой невольный сосед был не меньше заинтересован в этом. Ведь в случае разоблачения его ждала Яма, а потом – смерть и Отстойник, и очевидно – чем дальше, тем хуже. И я нацарапал на стене одно слово – «побег».

– Я и сам не раз думал о побеге, – ответствовал моей немой реплике Сагда. – Охранников всего двое, ты знаешь, но они, само собой, вооружены. Мне не стоило бы труда трансформироваться и убить их, но в змеином обличье я утрачиваю контроль, и весьма вероятно, что вместе со стражами змей прихватит на тот свет и тебя. И даже если допустить, что мы обезоружим или убьем стражей, нам все равно отсюда не выбраться. Мы на вершине башни, и никто не стоит внизу и не ждет сигнала, чтобы направить к нам подъемник. Да и другие Хранители с нижних этажей тотчас набегут, как только услышат возню на верхнем ярусе. Нет, ты не подумай, что я против. Просто должен быть другой путь, понадежней.

Следующие дни я размышлял только о побеге. Разные мысли вертелись в голове, но ничего стоящего и реально осуществимого на ум не приходило. Ежеминутно я отслеживал поведение своего соседа, старался уловить признаки изменений его облика, но пока все оставалось по-прежнему. Его даже успели сводить на допрос, после которого он вернулся живой и невредимый. На мой немой, но очевидный вопрос он не дал ответа. Хотя мне было прелюбопытно, за какие грехи лекарь оказался в тюрьме и о чем его расспрашивали Хранители. Он только сидел понурив голову, думая о чем-то своем, далеком, былом и давно забытом.

* * *

Но пришел день, когда вспомнили и обо мне.

А в ночь накануне мне приснилась та, за которой я шел, преодолевая границы миров, и которую так спешил спасти. Странно, я поймал себя на мысли, что давно о ней не думал. Неожиданной непрошеной гостьей она явилась в мой сон, и, казалось, вот она, здесь, рядом, как будто шепчет: «Не смей меня забывать». Я следовал за ней во сне, как наяву, невзирая на причиненную ею боль. Но она ускользала от меня, или не она это была вовсе, а ее тень. И в этом мире без теней ее тонкий силуэт, сотканный из снов, обрел в моих видениях форму и реальность. Сон оживил чувства, пребывавшие в мерзлой спячке с тех пор, как я очутился в Пангее. Так бывает: привязанности, словно неразорванные нити, если не поставлена финальная точка, подобны раскрытой книге, оставленной на столе, к которой, несмотря на ее предсказуемость, так и тянет вернуться, перевернуть страницу в ожидании продолжения – и непременно иного, чем то, что известно тебе наперед. И ты возвращаешься к этой книге вновь и вновь, читаешь страницу за страницей, понимая, что лишь теряешь время, разочарование неизбежно, сюжет не изменить, во всяком случае, не тебе, но наваждение заполняет разум, погружая в омут бегущих перед глазами бесконечных строк, которых не счесть никогда. Такой незакрытой книгой была она. Пригрезившись, она вновь стала для меня реальной, и то чувство, что побудило меня отправиться на ее поиски, вновь заняло сердце, отзываясь повторяющейся болью, в вынужденном бездействии заставляя пылать нетерпением и вновь обретенным и вдвойне отчаянным желанием ее найти.

И как раз в то самое утро не успела моя голова оправиться от наваждений сна, как за мной пришли. Два уже знакомых Хранителя приказали мне следовать за ними. Дверь камеры закрылась, и я увидел в паре метров по правую руку еще одну металлическую дверь, ведущую к подъемнику, судя по доносившемуся снаружи грохоту железных цепей, уже ожидавшему нас. Так, спустя долгие дни заточения, я впервые увидел рассвет. И пускай здесь им звался блеклый отсвет тяжелых алюминиевых небес, он являл собой глоток долгожданной свободы, воодушевлял и радовал, вселяя надежду, высвобождая томившееся сердце из тисков уныния и печали.

Ступив через поручни механизма, я ощутил поток ветра свежего и сильного, восхитительно приятного, с каждым порывом наполняющего мои клетки живительной силой, питающей дух.

Свежесть ветра опьяняла и окрыляла, суля свободу, избавление, полет. Так думал я. И мне безумно хотелось побыть еще немного на высоте; казалось, ветер, вечный странник, гуляющий среди миров, вот-вот откроет свою тайну, а тайна подскажет выход; еще немного, и открытие явилось бы мне со всей доступной пониманию ясностью, но подъемник с грохотом ударился о землю, и ощущение исчезло, да и ветер будто бы тоже стих, давая понять, что то была не свобода, а всего лишь тень.